Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

На другой день Сидоръ Осиповичъ по обыкновенію обходилъ свое хозяйство и, зашедши на конный дворъ, любовался своими дорогими лошадьми, многія изъ которыхъ стояли въ просторныхъ и заботливо устроенныхъ денникахъ. Конюхи и кучера окружали его; онъ весело разговаривалъ съ ними и отдавалъ свои приказанія, когда увидѣлъ входящаго адмирала. Это удивило его. Онъ пошелъ къ ному навстрѣчу и послѣ первыхъ привѣтствій сказалъ:

— Такъ рано. Вы вѣрно за дѣломъ, — сказалъ Ракитинъ. — Я и самъ сбирался къ вамъ, потому что вчера Серафима Павловна говорила о наймѣ дома въ Москвѣ, а я думаю, что такой домъ, какой ей угодно, найти трудно. Такой надо купить, чего тоже въ три недѣли сдѣлать нельзя.

— Я именно за тѣмъ и пришелъ, — сказалъ адмиралъ, выходя изъ службъ и направляясь по саду къ дому: — я хотѣлъ переговорить съ вами. Моя Серафима до сихъ поръ и, вѣроятно, навсегда въ отношеніи практическомъ останется милымъ и несвѣдущимъ ребенкомъ. Но такою любилъ я ее въ молодости, такою люблю и теперь. Я прежде всего цѣню въ ней ея любящее сердце и добрую душу.

— Конечно, конечно, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ, вторя адмиралу и догадываясь, что онъ опасается, чтобы не осудили его добрую, но легкомысленную жену, которую онъ всегда прикрывалъ своимъ уваженіемъ и любовью, какъ стѣной каменной. — Я знаю, что Серафима Павловна въ житейскихъ дѣлахъ не свѣдуща.

— Куда свѣдуща, она совершенно дитя, младенецъ, но умѣетъ покоряться, особенно мнѣ. Мы остаемся въ деревнѣ. Я не могу ѣхать въ Москву на зиму.

— Что вы говорите? воскликнулъ Ракитинъ. — Серафима Павловна знаетъ, согласна?

— Еще не знаетъ, но я скажу ей, и она будетъ согласна.

— А Ваня? А Сережа? ихъ образованіе? сказалъ Ракитинъ.

— На эту зиму, я могу еще учить ихъ дома; Степанъ Михайловичъ обѣщаетъ приготовить Сергѣя, если не къ университету, то къ высшему классу гимназіи… но до будущаго года далеко, кто знаетъ, что будетъ на будущій годъ? На эту зиму мнѣ необходимо остаться въ деревнѣ.

— Какъ это огорчитъ мою жену и дочь. Онѣ обѣ такъ привязаны къ семьѣ вашей.

— Что дѣлать, — сказалъ адмиралъ не безъ легкаго оттѣнка грусти, — не такъ живи, какъ хочется, а какъ Богъ велитъ. Дѣла мои въ послѣднее время поразстроились.

— Заглазно управлять фабрикой нельзя, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ серіозно. — Это разореніе.

— Совершенно справедливо, и я долго не соглашался, но имѣлъ слабость уступить доводамъ управляющаго, и затянулся. Характера нехватило, и я плачу за это дорогой цѣной.

— Что вы хотите сказать! воскликнулъ Ракитинъ съ безпокойствомъ.

— Ничего особеннаго; я уже нашелъ нужныя для уплаты деньги, онѣ въ срокъ будутъ высланы въ банкъ, и все это въ порядкѣ, но мнѣ приходится отказать женѣ въ ея желаніи, весьма понятномъ и разумномъ, переѣхать въ городъ для взрослыхъ дѣтей; не купи я этой злосчастной фабрики, я бы могъ справиться съ неурожайными годами и, быть можетъ, жить въ Москвѣ… А теперь приходится остаться въ деревнѣ.

— Но вы любите деревенскую жизнь, — сказалъ Ракитинъ, въ видѣ утѣшенія.

— Я-то люблю, но жена и дочери стремятся въ Москву, и мнѣ прискорбно отказать имъ. Дочери молоды — веселиться хотятъ.

— Однако нельзя ли это устроить? сказалъ добродушно Сидоръ Осиповичъ. — Не надо думать о мебеляхъ изъ штофа съ фіалками и розами, это конечно (Ракитинъ улыбнулся, а адмиралъ нахмурился), но если переѣхать въ Москву безъ затѣй и прожить тамъ мѣсяцевъ пять-шесть, то вѣдь это можно. Я съ удовольствіемъ могу предложить вамъ въ займы тысячъ семь или восемь, пожалуй, даже десять.

— Добрый вы человѣкъ, — сказалъ адмиралъ, — и пріятель безцѣнный. Сердечно благодарю васъ за доброе слово и доброе намѣреніе. Спасибо, душевное спасибо!

— Берите, ваше превосходительство, берите безъ сомнѣнія. Мнѣ такая сумма счета не составитъ.

— Вѣрю, но для меня это счетъ, и большой.

— Отдадите, когда сможете. Я требовать не буду.

Онъ добродушно засмѣялся.

— Нѣтъ, это не въ моихъ обычаяхъ. Когда я беру взаймы, я знаю, когда отдать могу, а если не знаю, то не беру. И беру я взаймы на дѣло, а не на прихоти.

— Да вѣдь это не для васъ, а для дѣтокъ, для супруги.

— Благодарю, благодарю васъ за предложеніе и добрую настойчивость, но не возьму. Я своему слову рабъ, вы это знаете.

— Какъ не знать, знаю, но сожалѣю, что вы не хотите одолжить меня, — сказалъ Ракитинъ искренно.

— Зиночка, — сказалъ вечеромъ Ракитинъ женѣ, оставшись съ нею наединѣ, — ты знаешь или нѣтъ, что Боръ-Раменскіе не ѣдутъ въ Москву, остаются на всю зиму въ деревнѣ?

— Не знала, но догадалась вчера: когда Серафима Павловна занеслась съ своими лошадьми и необыкновенною мебелью, адмиралъ глядѣлъ темною ночью. Вѣдь и она! На такія затѣи надо десятки тысячъ!

— А у него въ карманѣ грошъ, да и тотъ не хорошъ, — сказалъ разсмѣявшись Ракитинъ.

Зинаида Львовна при громкомъ смѣхѣ мужа какъ-то съежилась, точно ее ножомъ по сердцу ударили, и она, какъ адмиралъ, глядѣла темнѣе ночи. Мужъ замѣтилъ это.

— Зина, что ты? Чѣмъ обидѣлась? Недотрога ты, право.

— Не люблю, — сказала она мягко, — когда ты смѣешься надъ хорошими людьми, потому что у нихъ денегъ нѣтъ. Ты, будто, кичишься своими деньгами, а ужъ что этого ниже? Деньгами кичиться!

— Я не кичусь, а доволенъ. Я самъ свои деньги честно заработалъ, чужихъ денегъ не бралъ и никого не обидѣлъ. Смѣяться надъ сосѣдями я и не думалъ, это ты измыслила — ты подозрительна и недотрога. Напротивъ, я о нихъ соболѣзную, и мнѣ прискорбно, что адмиралъ влѣзъ въ долги. Сдается мнѣ, что его нѣмецъ управляющій большой руки воръ, но адмиралъ ему безусловно вѣритъ.

— Но вѣдь состояніе его большое.

— Не маленькое, но когда заведутся долги, да фабрики, купленныя въ долгъ, да залоги въ банки, да перезалоги въ частныя руки, стоитъ только начать, состояніе таетъ, какъ снѣгъ отъ солнца.

— Развѣ у нихъ все заложено?

— Все и перезаложено, однако онъ человѣкъ умный и не безъ практическаго смысла — выберется. Не изъ такихъ тисковъ вылѣзали люди.

— Дай Богъ, — сказала Зинаида Львовна.

Несколько дней адмиралъ ходилъ задумчивый и молчаливый; не знавшiе его коротко рѣшили бы, что онъ не въ духѣ; но всѣ близко къ нему стоявшiе знали, что онъ отроду не бывалъ не в духѣ . Ему случалось, как и всякому, быть озабоченным, печальнымъ, но никогда не случалось дуться и капризно относиться къ чему-нибудь или кому-нибудъ.

Однажды вмѣсто того, чтобы итти по хозяйству, онъ отправился въ кабинетъ жены. Она, одѣтая, какъ бабочка весною, нарядная и веселая, встала ему навстрѣчу и сказала:

— Вотъ это мило! Вотъ это любезно! Ты пришелъ посидѣть со мною, спасибо.

Она сѣла на диванъ, онъ сѣлъ подлѣ нея и обнялъ ее.