Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— И развѣ надо разсуждать, — сказала Соня, очень довольная, что Ваня говорилъ, какъ она того желала, — когда отецъ приказалъ?

— Мнѣ стыдно, это позоръ! сказалъ мрачно Сережа.

— Развѣ папа твой, такой благородный, добрый и умный, можетъ приказать своему сыну сдѣлать что-либо, что стыдно, а ты еще сказалъ: позорно? — возразила Соня горячо.

— А ты бы стыдился, — подхватилъ Ваня, — тому, что произнесъ слово позоръ.

— Ну, — сказалъ сердито Сережа, — я вижу, что я самъ дуракъ, что связался съ вами. Соня — дѣвочка, гдѣ ей понять, чтò мальчику стыдно, а ты извѣстно что, маменькинъ сынокъ и таешь всегда, какъ сахаръ.

— А я, — сказалъ Степанъ Михайловичъ.

— Васъ я не видалъ и при васъ не сталъ бы этого разсказывать, — сказалъ Сережа сердито.

— А почему?

— Потому… Потому, что не хотѣлъ.

— Напрасно. Я старше васъ, видалъ виды, росъ не дома съ братьями и сестрами, а въ школѣ, и въ строгой. Тамъ бывали и не такіе казусы, а помудренѣе этого, да и то вылѣзалъ я изъ нихъ благополучно. Тамъ строгое начальство, и съ нимъ шутить нельзя!

— Но вы, Степанъ Михайловичъ, теперь не нашего полка; вы — учитель, а мы всѣ дѣти — равны. Вотъ, если мое дѣло огдать на судъ всѣхъ дѣтей, всѣ скажутъ почти въ одинъ голосъ, что я правъ.

— Едва ли, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — вотъ уже здѣсь двое на лицо: Софья Сидоровна и Ваня, они оба не за васъ. Ипполитъ тоже за васъ слова не скажетъ. Не правда ли, Софья Сидоровна?

— Конечно, конечно, — сказала Соня.

— Далѣе, — продолжалъ Степанъ Михайловичъ спокойно, — Вѣра Антоновна ничего не скажетъ, потому что она равнодушна, ей все равно, что просить, что не просить прощенія, ей первое, чтобы ее не тревожили. Моя изба съ краю, ничего не знаю!

Всѣ улыбнулись. Степанъ Михайловичъ продолжалъ:

— Глафира и Анатолій согласятся съ вами, и еще накричатъ и наболтаютъ всякой всячины короба три. Оба они самодуры. Няня зоветъ ихъ правильно: олухи царя небеснаго. Ну, такъ олухи-то будутъ несомнѣнно съ вами. Съ этими сторонниками я васъ не поздравлю!

Ваня и Соня разсмѣялись. Сережа омрачился.

— Выходитъ такъ изъ вашего дѣтскаго общества: трое противъ васъ, двое, извѣстныхъ у васъ и у насъ отпѣтыхъ сорви-голова за васъ, и одно лицо, Вѣра Антоновна, ни къ тѣмъ ни къ этимъ не пристанетъ; она середка на половинѣ. Ты самъ о себѣ разумѣй, а меня ни-ни, не трожь!

Всѣ разсмѣялись, и Сережа тоже.

— А теперь пора перестать шутки шутить. По-моему, Сергѣй, покажи себя не глупымъ ребенкомъ, а молодымъ человѣкомъ со смысломъ. Всенепремѣнно покорись приказанію отца, основательному и разумному, и припомни на всю жизнь, что оскорбить стыдно, въ особенности лицо подначальное, а просить прощенія не стыдно. Того требуетъ и справедливость и чувство собственнаго достоинства, понятое какъ слѣдуетъ. Человѣкъ этотъ, Петръ Семеновъ, служитъ вашему отцу многіе годы, ему уже около 50 лѣтъ…

— Я ужъ это слышалъ, — сказалъ Сережа, опять распаляясь. — Старая пѣсня. Всѣ твердятъ на одинъ ладъ.

— Пожалуй, пѣсня старая, — возразилъ Степанъ Михайловичъ, — но и правда стара, и ее всегда приходится повторять на одинъ ладъ. Вотъ ложь бываетъ разная; она и уклончива и разныя надѣваетъ маски. Вотъ и теперь она на себя надѣла маску подъ надписью: позоръ. Ты самъ сказалъ эту несообразность.

— Что до меня, — сказала Соня съ одушевленіемъ, — то я у всякаго, у нищаго попрошу прощенія, если, сохрани Богъ, его обидѣла.

— Ну, гдѣ вамъ, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — кого-нибудь обидѣть. Вы, глядите, барышня, чтобы васъ кто не забидѣлъ, вы вѣдь Божія коровка.

Всѣ засмѣялись.

Сережа пошелъ задумчиво къ себѣ, и въ этотъ вечеръ его никто не видалъ; за чаемъ мать спросила, гдѣ Сережа. Лакей отвѣтилъ, что молодой баринъ ушелъ на молотьбу.

На другой день вечеромъ Петръ Семеновъ пришелъ за приказаніями. Адмиралъ выслушалъ его и отдалъ ихъ. Когда распоряженія были окончены, адмиралъ остановилъ уходившаго Петра и сказалъ:

— Я надѣюсь, что сынъ мой извинился передъ тобою и что все это недоразумѣніе улажено. Дѣти мои, ты знаешь, всѣ тебя любятъ, но по молодости еще не умѣютъ какъ должно цѣнить тебя. Потерпи, все придетъ въ свое время.

— Благодарю васъ, ваше превосходительство, и никогда не забуду, какъ вы заступились за меня и меня поддержали, не только передъ Сергѣемъ Антоновичемъ, но и передъ всѣми. Онъ приходилъ на ригу просить у меня прощенія и обѣщался никого не обижать. Я сказалъ: „Богъ проститъ. Вы молодой баринъ, и научитесь позднѣе людей цѣнить“. Онъ весь вспыхнулъ, а потомъ сказалъ: „надѣюсь“ и ушелъ.

— Петръ, ты возьми во вниманіе, что Сережа вспыльчивъ, но очень добръ и, скажу, обѣщаетъ быть благороднымъ. Если впередъ что случится, не обижайся и пощади его самолюбіе, особенно при другихъ. Вѣдь онъ еще не молодой человѣкъ, а подростокъ.

— Не сомнѣвайтесь во мнѣ, — сказалъ Петръ Семеновъ, — мы все это понимаемъ. Вы останетесь довольны, я ужъ свое дѣло вести умѣю и барина молодого понимаю.

И Петръ, поклонившись адмиралу, ушелъ.

Однажды въ большой праздникъ послѣ обѣдни отецъ Дмитрій пришелъ по обычаю съ крестомъ и, прочитавъ молитвы, остался завтракать и потомъ зашелъ въ кабинетъ адмирала, желая переговорить съ нимъ по дѣламъ прихода. Оказалось, что онъ хлопоталъ о помѣщеніи дѣтей одной бѣдной вдовы, которая не могла содержать семейство, и о поданіи помощи больному, очень страдавшему отъ неизлѣчимой болѣзни. Адмиралъ вошелъ въ положеніе этихъ несчастныхъ и, какъ всегда, обѣщалъ немедленную помощь.

— О больномъ я скажу женѣ, она навѣститъ его и пришлетъ ему, что нужно; а когда пріѣдетъ докторъ, — а онъ будетъ на дняхъ, — мы пришлемъ его.

— Мой больной живетъ далеко, въ Рожновѣ, верстъ за 10 отсюда.

— Это не помѣха. Когда надо навѣстить больного, жена не боится разстояній. Правда, теперь дороги испортились, но проѣхать можно.

— Хотя съ трудомъ, — сказалъ священникъ.

— Для больного потрудиться не бѣда; моя жена, вы знаете, добрая…

— И милосердія полна она, — прервалъ священникъ: — гдѣ помочь надо, она всегда является съ полными руками и осыпаетъ дарами неимущихъ. Господь любитъ милосердыхъ и благословитъ ее!

— Я всегда молюсь о томъ, — сказалъ адмиралъ серіозно, — и радъ, что вы зашли ко мнѣ, и рѣчь зашла о женѣ моей. Я о ней думаю, могу сказать, всякую минуту, и мысль эта не даетъ мнѣ покоя.

Священникъ, взглянувъ на адмирала и видя его серіозное и омраченное лицо, смутился.

— Что такое? спросилъ онъ, — развѣ Серафима Павловна нездорова, или что другое внушаетъ вамъ опасенія?

— Не она внушаетъ мнѣ ихъ, Господь благослови ее; съ самаго дня брака нашего она не дала мнѣ ни однажды повода къ недовольству или смущенію. Она смолоду была какъ птичка, которая распѣвала въ моемъ домѣ и вносила въ него веселье и ясность. Достигнувъ до лѣтъ зрѣлыхъ, она сохранила и прелесть молодости и вмѣстѣ въ ней созрѣли и развились добродѣтели жены, матери и хозяйки. Вы знаете ея любовь и нѣжность ко мнѣ, заботливость о дѣтяхъ, ея доброжелательство ко всѣмъ, ея привѣтливость, гостепріимство, ея милосердіе къ больнымъ, ея жалость къ бѣднымъ… Вы сами все это видѣли, что мнѣ хвалить ее!