Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Предвидѣть! Предвидѣть! Въ томъ-то и дѣло, что надо все предвидѣть. А какъ вы, старшіе, Вѣра, Сережа, ужъ не маленькіе, слава Богу, не только не удержали меньшихъ, а сами поскакали за ними! Я вижу, что я ни на кого не могу положиться. Господи! страшно подумать, что могло бы случиться! Ужасъ беретъ при одной мысли! Сергѣй, какъ ты могъ? Какъ ты смѣлъ?

— Но, мамочка, милая!

— Молчи! И Ваня, смиренникъ. Говори! что ты молчишь? Терпѣнья моего съ вами нехватаетъ! Надо имѣть мое ангельское терпѣнье! Говори же, Сергѣй, какъ это случилось?

— Я, мама, — началъ Сергѣй, — съ Соней пѣшкомъ…

— Изволите видѣть, онъ шелъ съ Соней пѣшкомъ, онъ всегда съ Соней, а родныхъ сестеръ оставилъ. Дѣло хорошее! Брата меньшого бросилъ!

— Ну, нѣтъ, мамочка, — сказалъ Ваня съ жаромъ, — онъ никого не бросалъ. Мы виноваты; когда Глаша сѣла съ Анатолемъ, я поспѣшилъ за нею…

— Молчи! Ничего не хочу слушать. Скажу одно, вы меня въ постель уложите! И вамъ это матери не жаль! Я плакала цѣлый часъ, увидѣвъ царапины Глаши и перевязку твою, Ваня. Поди сюда, голубчикъ ты мой! Болитъ рука! Сильно болитъ?

— Ничего не болитъ, мамочка, да пусть бы и болѣла, лишь бы только вы не безпокоились.

— Что ты? Что ты? воскликнула она. — Болѣзнь на себя накликаешь, пугаешь меня! А гдѣ Глаша, бѣдная Глаша, и ушиблась и наказана! Гдѣ она?

— Глаша осталась въ своей комнатѣ, — сказала англичанка.

— Головка не болитъ у ней?

— Она совершенно здорова, — холодно отвѣчала англичанка, видимо раздосадованная.

— Что жъ она не пришла?

— Не хотѣла, сказала, что не голодна.

— Не послать ли ей чаю въ ея комнату, — сказала Серафима Павловна.

Ей не успѣлъ никто отвѣтить, какъ адмиралъ вошелъ въ комнату. Онъ поздоровался со всѣми и сѣлъ, серіозный и спокойный. Въ эту минуту вошли и Ракитины, мужъ и жена. Послѣ первыхъ привѣтствій и извиненій адмиралъ сказалъ имъ вѣжливо:

— Благодарю васъ. Жена не испугалась, я осторожно сказалъ ей, что телѣга опрокинулась; но когда она увидала Глафиру, то расплакалась: царапина на щекѣ показалась ей опасной раной. Пошли въ ходъ компрессы и разныя домашнія лѣкарства. Слава Богу, что дѣти дешево отдѣлались; могли бы вывихнуть, а то и сломать руку, либо ногу. Нельзя гнать лошадь въ темнотѣ, когда ѣдутъ съ дѣвушками или женщинами. Ихъ надо беречь; такъ-то, молодой человѣкъ, — сказалъ адмиралъ, обращаясь къ Анатолію, который вошелъ вслѣдъ за отцомъ и матерью.

— Молодость! сказалъ не безъ смущенія Сидоръ Осиповичъ.

— И со стороны Глафиры, — добавилъ адмиралъ, — непростительное самоволіе. Я долго не прощу ей испуга матери.

— Вина моего сына, — сказала Зинаида Львовна, извиняясь.

— Нѣтъ, Глафира знаетъ, что мать ея здоровья слабаго, и не пощадила ее; притомъ же ее отпустили пѣшкомъ.

— Какъ ея здоровье? спросилъ Сидоръ Осиповичъ.

— Ничего. Она сейчасъ придетъ.

Послали за Глашей; она вошла въ столовую, не подымая ни на кого глазъ, и молча всѣмъ поклонилась. Черезъ всю ея щеку шли ссадины. За нею слѣдомъ вошла няня Ѳедосья и сѣла за нею. Ракитины посмотрѣли съ удивленіемъ, адмиралъ понялъ ихъ нѣмой вопросъ и сказалъ:

— Глафира доказала, что не умѣетъ вести себя и ослушивается приказаній матери, и потому мы рѣшились не довѣрять ей. Ѳедосья по нашей просьбѣ не оставитъ ее ни на минуту и будетъ наблюдать за ея поведеніемъ.

Глаша молча глотала чай; отъ стыда у ней навертывались слезы на глазахъ. Когда окончили пить чай, она встала и вышла изъ залы; слѣдомъ за ней пошла и Ѳедосья. Она сѣла за классный столъ, Ѳедосья сѣла за стуломъ. Глаша не выдержала и зарыдала.

— О чемъ плачете? сказала ей со строгостью въ холодномъ лицѣ Сарра Филипповна. — Сами кругомъ виноваты. Очень понятно, что родители ваши не могутъ оставить васъ безъ надзора, на свободѣ. Не умѣете вести себя, поступаете, какъ будто вамъ пять лѣтъ отъ роду — вотъ къ вамъ и приставили няньку, какъ къ ребенку.

— Это такой стыдъ, что я…

— Должны исправиться, — перебила ее англичанка. — Вспомните, сколько разъ и я и мать ваша выговаривали вамъ за ваше своеволіе; вы не обращали никакого вниманія на слова наши, теперь родные ваши приняли другія мѣры для вашего исправленія.

— Это папа, — сказала Глаша, заглушая свои рыданія, — развѣ мама могла бы рѣшиться…

— Другъ мой, — говорила жалобно Серафима Павловна мужу, входя въ кабинетъ его, — Глаша плачетъ.

— Пусть плачетъ, — отвѣчалъ онъ спокойно. — Авось укротитъ свой нравъ и пойметъ, что есть предѣлы ея своеволію.

— Однако это просто жестоко! Я говорила нельзя ѣхать ночью; отпустили, позволили, а теперь наказываютъ.

— Отпустили пѣшкомъ, — поправилъ адмиралъ.

— Да, конечно; но они дѣти, и они по молодости захотѣли…

— Пусть выносятъ послѣдствія того, что захотѣли и сдѣлали безъ позволенія.

— Все оттого, что Анатолій Ракитинъ подаетъ имъ дурной примѣръ.

— Это не оправданіе; стало-быть, когда они вырастутъ, всякій можетъ увлечь ихъ… ужъ чего хуже этого. Дурныхъ примѣровъ на свѣтѣ не мало!

— Глаша и такъ ходитъ съ ссадинами на щекѣ, развѣ это весело!

— Слава Богу, что только ссадины, могло быть хуже.

— Во всемъ виноватъ этотъ сумасбродъ Анатолій, такъ его и наказать надо, а не мою бѣдную Глашу.

— Его наказывать не мое дѣло. Ты вчера сама говорила, что не простишь Глашу такъ скоро.

— Мало ли чего я въ сердцахъ не наговорю, а теперь мнѣ ее жаль.

— Другъ мой, нельзя потакать дѣтямъ, ты сама это знаешь.

— Конечно, знаю.

— Ну, такъ и дѣлай, что знаешь.

— Я и дѣлаю. Я терпѣть не могу дѣвочекъ-мальчишекъ, а Глаша ведетъ себя какъ самый отчаянный мальчишка.

И Серафима Павловна ушла въ свой кабинетъ и принялась шить въ пяльцахъ; разбирая шелки, она позабыла о Глашѣ.

Когда всѣ сошлись къ обѣду и Ѳедосья няня сѣла рядомъ съ Глашей, Серафима Павловна повторила безсознательно слова мужа; она говорила, что надо благодарить Бога, что Глаша оцарапала только щеку, что она потакать ей не намѣрена, и затѣмъ приставила ей няню, что надзоръ за ней необходимъ. Адмиралъ, по обыкновенію, мало разговаривалъ и не обращалъ, повидимому, особеннаго вниманія на дѣтей.

По окончаніи обѣда, всѣ дѣти подошли къ нему, и онъ всѣхъ ихъ перецѣловалъ одинаково, въ числѣ ихъ и Глашу.

Такъ прошло нѣсколько мучительныхъ для Глаши дней, и она рѣшилась итти къ матери и просить у ней прощенія. Глаша явилась вся взволнованная, съ кипѣвшими на сердцѣ ея различными чувствами. Она была и сердита и возмущена. Сожалѣнія и раскаянія въ ней не было, и, зная характеръ матери, она начала съ жалобы.

— За что на меня напали, — говорила она со слезами, — чѣмъ я одна виновата? Зачѣмъ ни Ваню ни Вѣру не наказали? Зачѣмъ Сережа остался правъ?

— Очень понятно. И Ванѣ и сестрѣ былъ сдѣланъ строгій выговоръ, но они всѣ, перепугавшись твоего поступка и видя, что ты одна уѣхала съ Анатоліемъ, поспѣшили за тобою. Ваня на ходу вскочилъ на задокъ той телѣги, на которой ты умчалась. Отецъ даже похвалилъ Ваню за то, что онъ старался охранить тебя, подвергая себя выговору и наказанію.