Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Благодарю, вы знаете, я вовсе вина не пью, а вотъ стаканъ чая я попрошу у нашей птички. И поетъ она, какъ птичка, если не соловей, то малиновка.

— Куда соловью до моей Сони, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ: — моя Соня его за поясъ заткнетъ!

— Ну, нѣтъ, папа, — сказала Соня смѣясь, — мнѣ соловья не поймать.

— Стало-быть, и за поясъ заткнуть нельзя, — прибавила смѣясь Глаша.

— Дѣти, мальчики, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ, — подходите; вамъ еще ничего не досталось, выпейте по бокалу на здоровье.

— Не надо, нe надо, — сказали въ одинъ голосъ обѣ матери.

— Вы, барыни, всего опасаетесь, это ужъ по вашей части всего бояться, а они — мальчики; къ вину страсти имѣть не надо, да и брезгать имъ не слѣдуетъ. Вино — веселіе человѣка, сказалъ…

— Пожалуй, но человѣка, а не мальчишки! прервалъ сердито Андрей Алексѣевичъ своего пріятеля.

Ѳомушка подошелъ и выпилъ бокалъ вина, но Сережа и Ваня взглянули на отца, который, повидимому, не обращалъ на нихъ вниманія, подошли и выпили по полубокалу, а за ними и дѣвочки отхлебнули немного изъ налитыхъ бокаловъ.

— Не пора ли домой? сказала Серафима Павловна, не находившая особеннаго удовольствія оставаться въ лѣсу прохладною ночью, при потухающемъ кострѣ и слабо горѣвшихъ фонаряхъ.

— Погодите, я угощу нашихъ любезнѣйшихъ наставниковъ, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ.

Степанъ Михайловичъ отказался наотрѣзъ.

— Мнѣ, — сказалъ онъ, — вредно. Я вотъ чайку напился вволю.

Нѣмецъ осушилъ свой бокалъ до дна; Сидоръ Осиповичъ присталъ къ Андрею Алексѣевичу.

— Ну-ка, старый другъ, по-сибирски, до дна, какъ бывало на пріискахъ. Только тамъ, случалось, приходилось пить не бокалами.

— А чѣмъ же, если не бокалами? спросилъ лукаво Анатоль. — Стаканами? А? Папа?

— И стаканами, и кружками, и стопами. Опоражнивали мы не малое количество бутылокъ. Вѣдь такъ, Андрей, другъ любезный.

— Случалось, — отвѣчалъ тотъ, — и хвалиться нечѣмъ, да и то, бывало, измучившись на работѣ, — прибавилъ Андрей Алексѣевичъ и выпилъ бокалъ за здоровье дамъ, поклонясь имъ низко.

— Тянули вы бочками сороковыми, — смѣясь воскликнулъ Анатоль, — только не изъ похвальбы, какъ въ „Горе отъ ума“, а взаправду.

— Ну, бочками, не бочками, а бывало гуляли таки послѣ тяжкихъ трудовъ. Вина не жалѣли, а трудовъ еще меньше жалѣли. До поту лица работали, да не днями, а мѣсяцами. А ты, мой ученый, потѣшь меня теперь, скажи мнѣ мои любимые стихи, да погромче, всѣмъ на услышаніе. Валяй. Ну!

Анатоль, схвативъ пледъ матери, молодецки перекинулъ его за плечо, не безъ ловкости и удали завернулся въ него, прыгнулъ на большой лежавшій вблпзп камень и громкимъ, звучнымъ голосомъ, напыщенно и торжественно сталъ читать стихи Державина на переходъ черезъ Альпійскія горы:

— Славно! закричалъ Сидоръ Осиповичъ, пришедшій въ восторгъ. — Вотъ сочинитель! Вотъ стихотворецъ! Одинъ единственный, несравненный! Въ молодости моей былъ у меня пріятель въ Ростовѣ, семинаристъ Вознесенскій, говорилъ онъ стихи бойко, съ чувствомъ…

— Съ разстановкой, — перебилъ отца Анатоль не безъ насмѣшливости.

Отецъ не смекнулъ насмѣшки, не зная, быть можетъ, стиха Грибоѣдова; но Зинаида Львовна нахмурилась и неласково глянула на черезчуръ бойкаго сына.

— Да, смѣйся, — сказалъ добродушно Сидоръ Осиповичъ сыну. — Умница былъ этотъ Вознесенскій, ученъ, но съ пути сбился и погибъ гдѣ-то. Я тогда былъ ужъ въ Сибири, послѣ узналъ, а то бы не допустилъ его до бѣды. Бывало, отлично провозглашалъ Державина и собирался въ діаконы, но ему до тебя далеко! Ты говоришь не въ примѣръ лучше. Не правда ли, ваше превосходительство? мой Анатолій молодецъ!

Адмиралъ улыбнулся.

— Да, у него, кажется, память огромная, и если будетъ учиться прилежно, то и усвоитъ многое. Большая память — большая подмога.

— Его большая память вредитъ ему, — сказала Зинаида Львовна: — ему все легко дается, онъ мало трудится и труда не любитъ; это бѣда.

— Вотъ всегда такъ, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ съ легкой досадой. — Моя благовѣрная любитъ корить родныхъ дѣтей и завсегда пуститъ ложку дегтю въ бочку меду. Кто же, на милость скажите, любитъ трудъ?

— Какъ кто? отвѣчала ему жена, — да ты первый. Ты трудился съ ранней молодости, составилъ состояніе и устроилъ счастіе матери, жены и дѣтей, ихъ матеріальное счастіе, не говоря уже о любви, о попеченіяхъ, которыми окружилъ ихъ. Ты и теперь трудишься безъ устали.

— Правду истинную говорить изволите, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ, глядя на Зинаиду Львовну съ ласковой благодарностью. — Сидоръ Осиповичъ умѣетъ трудиться, умѣетъ собирать, умѣетъ отдавать съ любовью и самъ не вѣдаетъ цѣны себѣ.

— Если онъ не вѣдаетъ, такъ я знаю, и желала бы, чтобы дѣти его знали и не относились легко къ тому, чтò онъ для нихъ дѣлаетъ и дѣлалъ, и оцѣнили бы его и какъ человѣка и какъ заботливаго, любящаго отца.

— Мама, я знаю, — сказала Соня тихо, цѣлуя руку матери.

Сидоръ Осиповичъ слышалъ и видѣлъ; онъ схватилъ дочь на руки, поднялъ ее, какъ перышко, посадилъ на свое широкое плечо и помчался съ ней по полянѣ, говоря ей шопотомъ: „Скачи милая, я твой работникъ. Ходи не по землѣ, а мчись по поднебесью, какъ пташка вольная. Что захочешь, то я и дамъ тебѣ, что я заработалъ, то твое!“

Она обняла его шею, прильнула къ его головѣ своими нѣжными губками. Онъ принесъ ее и, опустивъ ее на колѣни матери, сказалъ съ едва слышнымъ дрожаніемъ голоса:

— Спасибо, Зина, за слова твои и за дѣтей нашихъ.

Онъ рѣдко называлъ ее Зиною, придерживаясь обычая своего класса звать жену по имени и отчеству, но зналъ, что она любила, когда онъ называлъ ее Зиною, какъ звали ее и отецъ и сестры ея. Она взглянула на него добрымъ взглядомъ и сказала вполголоса:

— Сердце твое мнѣ давно вѣдомо. Но скоро два часа, — прибавила она громко, — пора домой.

— Давно пора, — сказала утомленная Серафима Павловна. — Я поѣду опять съ Antoine, а дѣти попрежнему пѣшкомъ.

— Все, какъ прикажете, и будетъ благополучно и сохранно, генеральша наша дорогая! сказалъ Сидоръ Осиповичъ, находившійся въ самомъ веселомъ настроеніи. Адмиралъ, сидѣвшій до тѣхъ поръ въ спокойномъ наслажденіи природы, тоже поднялся.

— Прекрасный провели мы вечеръ, милые сосѣди, — сказалъ онъ; — очень вамъ благодаренъ. А теперь всѣмъ пора по домамъ. Дѣти, въ путь!

Все засуетилось, всѣ встали; мальчики бросились ловить лошадей и помогать кучерамъ запрягать ихъ; прислуга прибирала и укладывала посуду. Костеръ догоралъ, угасая; на поляну набѣжала темь ночи и испугала Серафиму Павловну. Она встала поспѣшно.