Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Блуждающіе огни! сказала Зинаида Львовна.

— Полно, матушка! сказалъ Ракитинъ, — какіе это блуждающіе огни, просто фонари, и съ ними бѣгаютъ Иванъ кучеръ да мальчишки, Ѳедька и Софрошка. Охъ, вы, барыни!

— Я знаю; но похоже на блуждающіе огни.

— Печальные, — сказалъ Ваня.

— Печальные? нѣтъ, мнѣ кажется, веселые.

— Они похожи на синенькіе огни кладбища.

— Ахъ! Жано, что такое ты говоришь! Что ты это придумалъ? И гдѣ ты ихъ видалъ? Пари держу: не видалъ, а начитался гдѣ-нибудь.

— Нѣтъ, мамочка, видалъ. Я шелъ однажды вечеромъ мимо церкви въ темную сентябрьскую ночь и вдругъ увидалъ на кладбищѣ два бѣгающихъ, вспыхивающихъ и потухающихъ огонька. Они будто гнались и догоняли…

— Тебя? прервала мать съ ужасомъ.

— Нѣтъ, не меня; одинъ — другого, — сказалъ Ваня. — Я остановился и смотрѣлъ долго; мнѣ чудилось, будто это души умершихъ, которыя любили другъ друга.

— Quelle horreur! сказала Серафима Павловна. — Ты не пугай меня; я запрещаю тебѣ ходить на кладбище.

— Да я и не хожу, это было случайно.

— Ваня всегда такой, — сказалъ подвернувшійся Ѳомушка, — начнетъ за здравіе, сведетъ за упокой.

— Finissez; vous êtes plus lugubre que lui; я ужъ и такъ куда теми не люблю, а вы съ этими ужасами, съ этими страшными разсказами!

— А вотъ мы сейчасъ этому конецъ положимъ, — вмѣшался въ разговоръ Андрей Алексѣевичъ Безродный, который сидѣлъ до тѣхъ поръ поодаль, куря короткую трубку и не то раздумывая думу, не то наслаждаясь тишиною вечера и лѣса. — Эй, молодцы, кто тамъ! тащите-ка изъ лѣсу побольше хворосту, разведите огонь. Запылаетъ костеръ, будетъ и свѣтло и весело. А мы пока займемся вечерней трапезой. Анатолій, Ѳома! помогите молодцамъ.

— Помогите работѣ, а потомъ помогите и бутылку распить за здоровье дорогихъ сосѣдей, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ.

Онъ принялся раскупоривать бутылки шампанскаго. Подали бокалы дамамъ, нянямъ и всѣмъ учителямъ; Сидоръ Осиповичъ подалъ самъ полный бокалъ адмиралу.

— Отличный мозельвейнъ; лучшаго нѣтъ въ Москвѣ, за что ручаюсь. Первый сортъ! Выпейте за здоровье новорожденнаго, моего старшаго сынка. Ипполитъ, поди сюда.

Адмиралъ поднялъ бокалъ и сказалъ, обращаясь къ молодому Ракитину:

— Желаю учиться тебѣ, выучиться, послужить отечеству и царю и стать гордостію отца, счастіемъ матери. Многія лѣта!

— Многія лѣта! загремѣлъ радостный голосъ Сидора Осиповича и прошелъ гуломъ по молчавшему лѣсу. Онъ залпомъ выпилъ бокалъ до дна, и его примѣру послѣдовалъ Анатоль. Слуги не были забыты: вино и пиво лились и у нихъ, и ихъ громкія поздравленія оглашали тишь и мракъ величественнаго лѣса и таинственную полутѣнь широкой поляны. Вскорѣ видъ ея измѣнился. Посреди нея сперва затлѣлся огонекъ, потомъ пурпуромъ пробѣжалъ по вѣтвямъ и вдругъ разгорѣлся и вспыхнулъ. Анатоль расходился, онъ тащилъ изъ лѣса цѣлыя сосенки, упавшія и уже изсохшія, и бросалъ ихъ сильными руками на пылавшій уже костеръ. Пламя громадными столбами поднималось все выше и выше; его огромные багровые языки лизали торчавшія во всѣ стороны вѣтви сосенъ. Иглы ихъ загорались, и летали во всѣ стороны красныя искры, которыя летѣли съ трескомъ и легкимъ гуломъ. Высоко поднявшееся пламя освѣтило опушку лѣса. На томномъ фонѣ его рисовались дубы, ели и широколиственные клены, росшіе на окраинѣ. Ихъ разнообразная зелень, бѣлые стволы березъ, оранжевые стволы сосенъ, темные, черные стволы дубовъ выступали при яркомъ освѣщеніи и прельщали взоръ своею красотой. Освѣщенная опушка лѣса была такъ прелестна, такъ полна поэзіи и тайны, что всѣ смолкли. А съ костра раздавался трескъ сухихъ, горѣвшихъ вѣтвей; черный дымъ то стлался на землѣ змѣей размѣровъ огромныхъ, то вился и улеталъ вверхъ, пурпуровый, зловѣщій, грозящій. И вдругъ, среди тишины ночи, молчанія лѣса и глухого треска огня, раздались звуки удалой русской пѣсни. Дрогнулъ при знакомыхъ звукахъ ея Сидоръ Осиповичъ, сидѣвшій до тѣхъ поръ спокойно. Онъ вскочилъ и позвалъ Соню.

— Подтяни, — сказалъ онъ ей.

Она стала подлѣ него; онъ взялъ ея маленькую ручонку въ свою широкую и немного грубую руку, и запѣли они оба; ея высокій, звонкій, какъ струны, голосокъ, его сильный баритонъ покрыли хоръ поющихъ грудными, полными выраженія и души нотами. Пѣсня разлилась въ ночномъ воздухѣ — и всѣ слушали ее съ удовольствіемъ, а адмиралъ съ наслажденіемъ. Она оборвалась вскрикиваньемъ ухарскаго пошиба, и въ эту минуту черезъ жерло пламени перелетѣла, какъ птица, черная фигура; черный силуэтъ исчезъ въ дымѣ, появился опять и помчался по полянѣ, будто легкая тѣнь, вызванная съ иного свѣта. Пропала она безслѣдно во мракѣ ночи… А вотъ съ той стороны неслась другая, и еще и еще скакали тѣни черезъ пламя, пропадали въ дымѣ, появлялись, мчались…

— Молодцы, ребята, лихо! крикнулъ Андрей Алексѣевичъ и прервалъ своимъ голосомъ какъ бы чары, сошедшія на слушавшихъ и поющихъ.

Раздались восклицанія, смѣхъ, говоръ, забили въ ладоши.

— Славно спѣли, славно скакали, — сказалъ адмиралъ.

— Сюда, ребята! Пейте за здоровье новорожденнаго, пейте за удаль свою молодецкую! Потѣшили меня — спасибо! закричалъ Ракитинъ.

— И насъ и себя потѣшили, — сказалъ Степанъ Михаиловичъ. — Здѣсь русскій духъ, здѣсь Русью пахнетъ!

Кучера и домашніе столпились вокругъ Ракитина; онъ взялъ стаканы и щедрою рукою лилъ въ нихъ дорогое вино. За другими протянулъ стаканъ и Анатоль; Ракитинъ не видалъ, кому онъ лилъ вино, но Андрей Алексѣевичъ видѣлъ.

Онъ всталъ, взялъ стаканъ изъ рукъ Анатоля, вылилъ вино на землю и сказалъ:

— Изъ молодыхъ да ранній! молокососъ!

Анатоль взбѣсился, но промолчалъ, видя глаза матери, устремленные на него. При свѣтѣ свѣчей, горѣвшихъ въ стеклянныхъ колпакахъ, его лицо, слегка окрашенное сажей, слегка спаленные огнемъ густые волосы и горящіе гнѣвомъ глаза придавали ему нѣчто дикое, но красивое.

— Ты прыгалъ, тебя опалило, — сказала ему мать.

— Ничего, даже веселѣе.

— Пей, молодецъ! сказалъ расходившійся Сидоръ Осиповичъ и налилъ ему полный бокалъ мозеля. Анатоль выпилъ его залпомъ, кинувъ насмѣшливый взглядъ на Андрея Алексѣевича. Онъ сидѣлъ нахмуренный и бормоталъ:

— Не глядѣли бы глаза мои! молоко на губахъ не обсохло — туда же за большими шампанское тянуть бокалами! Отецъ работалъ, а сынокъ проживетъ!

— Ты что это ворчишь, старина? сказалъ Сидоръ Осиповичъ, трепля по плечу стараго друга.

— А то говорю, что не слѣдъ мальчишкѣ шампанское тянуть. Не пригоже, не похвалитъ никто.

— Одинъ разъ не въ обычай. Нынѣ его праздникъ. Не всякій день масленица, не всякій день гулянье! Сидоръ Осиповичъ обратился къ адмиралу: — Не прикажете ли еще стаканчикъ мозеля? Вѣдь вы только пригубили, а не выпили заздравнаго бокала.