Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Хорошо охранилъ онъ меня, — воскликнула Глаша съ гнѣвомъ.

Мать разсердилась.

— Я вижу, — сказала она, — что съ тобою сговорить нельзя; ты упряма, ты все понимаешь отлично, но сознаться не хочешь.

Глаша, заливаясь слезами, бросилась цѣловать руки матери, которая тотчасъ смутилась и расчувствовалась. Она притянула дочь къ себѣ, гладила ее по головкѣ, цѣловала п, наконецъ, сказала:

— Я прощаю, прощаю тебя. Въ другой разъ этого не случится, не правда ли?

— Конечно, — сказала Глаша и легко выпрыгнула изъ комнаты съ лицомъ сіяющимъ. Серафима Павловна вошла въ кабинетъ мужа.

— Я простила Глашу, — сказала она ему, — она плачетъ. Это жестоко такъ наказывать за пустяки.

Адмиралъ взглянулъ на жену съ укоризною, но затѣмъ лицо его опять приняло то нѣжное выраженіе, которое было ему обычно, когда взоръ его останавливался на женѣ, столь любимой.

— Ты мать, — сказалъ онъ ей, — и вольна въ своей дочери.

Серафима Павловна отворила дверь въ залу и съ торжествомъ громко сказала:

— Глаша! Глаша! поди, поцѣлуй отца, а ты, милая Ѳедосья, оставь барышню.

Такъ окончился эпизодъ ночного катанья и не внесъ никакой размолвки между Ракитиными и Боръ-Раменскими. Жизнь этихъ двухъ семей шла своимъ порядкомъ; дѣти учились вмѣстѣ, гуляли и играли и видѣлись почти всякій день. Такъ прошло лѣто, и наступилъ сентябрь. Адмиралъ все больше и больше сближался съ Сережей и почти никогда не выходилъ въ поле и на конюшню, не взявъ его съ собою. Иногда онъ отрывалъ его отъ уроковъ и уводилъ посмотрѣть за хозяйствомъ; онъ училъ его наглядно и агрономіи и вообще всему домашнему управленію. Степанъ Михайловичъ негодовалъ и однажды сказалъ адмиралу, что было бы лучше, если бы Сережа больше учился и поменьше оставался въ поляхъ, на скотномъ дворѣ и на конюшнѣ. Адмиралъ выслушалъ сѣтованія Степана Михайловича, похожія на выговоръ, и отвѣчалъ съ доброй улыбкой:

— Знаю, знаю я это, но одно другого дороже. Если Сережа войдетъ въ университетъ годомъ позднѣе, въ томъ особенной бѣды не будетъ, а если онъ ничему въ хозяйствѣ но научится, то будетъ бѣда, и большая. Ваня мой здоровьемъ слабъ, а дѣвочкамъ и женѣ нуженъ хозяинъ въ домѣ.

Степанъ Михайловичъ взглянулъ тревожно и сказалъ:

— Развѣ не лучшій хозяинъ — самъ хозяинъ?

— Вы хотите сказать, я самъ.

— Конечно, вы; вы полны силъ, и лѣта ваши не большія. Вѣдь вамъ болѣе 55 лѣтъ не будетъ.

— Подымайте выше; мнѣ безъ малаго 65 лѣтъ.

— Вы глядите молодцомъ и полны силъ и здоровья.

— Да, благодарю Бога; но надо помнить всегда, что въ жизни и смерти Богъ воленъ, и оставить послѣ себя опору для семьи. На Сережу вся моя надежда въ будущемъ; буду жить, такъ надѣюсь, онъ мнѣ будетъ помощникъ, а умру — на него ляжетъ вся тягота; онъ сдѣлается опорой матери и сестеръ. Добрые люди не оставятъ его своими совѣтами, не правда ли? И вы, вы никогда его не оставите, что бы ни случилось. Обѣщайте мнѣ.

— Вы смущаете меня. Развѣ вы чувствуете себя дурно, или предчувствіе…

— Нѣтъ, ничего такого я не испытываю и предчувствій не имѣю, только на всякій случай обѣщайте мнѣ. Къ слову пришлось; вы сами этотъ самый разговоръ затѣяли. Дайте руку въ знакъ согласія.

Степанъ Михайловичъ протянулъ свою широкую, некрасивую, но сильную руку. Адмиралъ сердечно пожалъ ее.

— Спасибо вамъ, спасибо, — сказалъ онъ, — и за прошлое и за будущее! Я знаю, какой вы безцѣнный наставникъ, какой хорошій человѣкъ.

— Не знаю, безцѣнный ли я, но уже навѣрно ревностный и чистосердечно желающій вамъ и вашей семьѣ всего лучшаго.

Съ этого дня адмиралъ постоянно бралъ съ собой Сережу въ поле, на скотный дворъ, въ ригу. Сережа прямо отъ уроковъ переходилъ къ другимъ урокамъ, въ другой сферѣ, и учился практической жизни подъ руководствомъ отца. Ему не оставалось времени на удовольствія, и его посѣщенія къ Ракитинымъ почти прекратились. Степанъ Михайловичъ былъ очень этимъ доволенъ, хотя не говорилъ о томъ. Онъ считалъ общество Анатоля вреднымъ для Сережи. Сережа день ото дня дѣлался серіознѣе и вмѣстѣ съ тѣмъ самонадѣяннѣе, въ словахъ и поступкахъ очень рѣзокъ, заносчивъ. Отецъ не могъ замѣтить этого, потому что Сережа являлся такимъ, когда замѣнялъ отца. Часто отецъ посылалъ его съ приказаніями и, конечно, не могъ знать, въ какой формѣ онъ передаетъ ихъ. Однажды вечеромъ къ нему пришелъ одинъ изъ приказчиковъ, служившій ему уже лѣтъ десять, человѣкъ очень честный, очень заботливый, правдивый, но очень характерный, не останавливающійся сказать при случаѣ голую правду, не прикрашивая ее ничѣмъ.

Увидя его въ необычное время, адмиралъ спросилъ не безъ удивленія:

— Ты ко мнѣ, Петръ Семеновъ? что тебѣ надо? Я думалъ, ты на работахъ.

— Да мнѣ тамъ и быть слѣдовало, но мнѣ необходимо доложить вамъ наединѣ объ очень важномъ дѣлѣ.

Адмиралъ пошелъ въ кабинетъ, за нимъ твердымъ, тяжелымъ шагомъ вошелъ приказчикъ. Онъ притворилъ дверь за собою.

— Что такое? спросилъ адмиралъ.

— Увольте меня, ваше превосходительство, проговорилъ Петръ Семеновъ.

Адмиралъ посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ.

— Ты хочешь меня оставить? сказалъ онъ.

— Точно такъ.

— Почему?

— Прикажете говорить правду?

— Конечно.

— У васъ пошли новые порядки, а я ужъ въ лѣтахъ, мнѣ поздно привыкать къ нимъ.

— Какіе новые порядки? Я ничего не мѣнялъ въ управленіи.

— Точно такъ, но молодой баринъ входитъ во все…

— Да, я пріучаю сына къ хозяйству, но онъ безъ моего приказанія ничего сдѣлать не можетъ.

— Оно, конечно, такъ, но молодой баринъ приказываетъ настойчиво и ужъ больно строго; я и отъ васъ того не слыхалъ, что я слышалъ вчера отъ молодого барина.

— Что именно?

— Вы приказывали давать рѣзку коровамъ на скотномъ дворѣ; молодой баринъ пришелъ и за что-то очень разсердился на Ивана скотника и сказалъ, что онъ его выгонитъ вонъ. Когда мы вышли изъ конюшни, я замѣтилъ, что Иванъ скотникъ — человѣкъ хорошій, не пьющій, и что мы другого такого не скоро сыщемъ. Сергѣй Антоновичъ вспылилъ и отвѣчалъ мнѣ: „Молчи, не твое дѣло!“ Я хотѣлъ отвѣчать, но онъ закричалъ: „Если не умѣешь молчать, то я тебя выучу. Хозяинъ я, а не ты, твое дѣло слушать и молчать“. Я сказалъ, что служу вамъ скоро 12 лѣтъ, отъ васъ не слыхалъ худого слова и ужъ, конечно, отъ такого молодого барина, еще подростка, не снесу грубаго обращенія. Тогда Сергѣй Антоновичъ вышелъ изъ себя, весь вспыхнулъ и закричалъ: „Молчать, говорю я; или и тебя велю расчесть!“ Я не отвѣчалъ ему ни слова, но пришелъ просить васъ уволить меня. Скажу еще: уйду не я одинъ. Вотъ и конторщикъ Александръ и лучшіе работники изъ артели недовольны. Отъ васъ никто не слыхалъ обиднаго слова, но всѣ жалуются они на Сергѣя Антоновича, онъ ужъ очень горячъ и на слова невоздерженъ. Закричитъ — оправданій не принимаетъ, а дѣла не разумѣетъ; молодъ еще такъ съ людьми обращаться.