Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

Сарра Филипповна разлила чай и кофе усѣвшимся дѣтямъ и учителямъ. Подавая чашку хозяйкѣ, англичанка взглянула на нее и спросила:

— Вы почивали хорошо?

— Когда же я сплю хорошо съ моими мигренями и нервами, сплю однимъ глазомъ, Право. Когда здоровье плохо, ужъ привыкнешь страдать, — такъ то и я; но я не люблю жаловаться.

Послышалась неровная, нѣсколько тяжелая походка; дѣти встали и побѣжали навстрѣчу входившему отцу и почтительно цѣловали его руку. Адмиралъ былъ росту средняго, плотный, съ румянцемъ въ лицѣ, бѣлокурый, съ маленькой головой и короткой шеей. Онъ ходилъ тяжёло отъ двухъ ранъ въ ногѣ и хромалъ, опираясь на палку, но держался такъ прямо, что казался выше, чѣмъ былъ въ самомъ дѣлѣ. Волосы его были коротко обстрижены; глаза большіе, проницательные, добрые, но когда онъ былъ недоволенъ, выраженіе ихъ было такое ледяное, что всѣ боялись взгляда этихъ глазъ. Ротъ его, очертаній правильныхъ, когда онъ молчалъ или задумывался, складывался какъ-то особенно, сжимался, точно онъ былъ вырѣзанъ изъ камня. Самому простому взгляду немудрено было прочесть въ этой суровой складкѣ рта сильную волю и сильный характеръ. Онъ былъ въ мундирѣ, разстегнутомъ на бѣлоснѣжномъ жилетѣ; на шеѣ красовался орденъ св. Георгія, который онъ всегда носилъ. Онъ прямо пошелъ къ женѣ, не обращая особеннаго вниманія на дѣтей. Выраженіе лица его измѣнилось мгновенно, когда онъ нагнулся, чтобы поцѣловать ея руку, съ нѣжной любовію. Затѣмъ онъ сдѣлалъ общій поклонъ и сѣлъ рядомъ съ женой, по правую ея руку. Это было его всегдашнее мѣсто.

— Antoine, — сказала ему Серафима Павловна, отчасти недовольно и немного капризно, какъ говорятъ балованныя дѣти, но и въ этомъ капризѣ звучало что-то привлекательное и граціозное: не то жалоба, не то укоръ, — зачѣмъ ты опаздываешь и задерживаешь дѣтей? Имъ давно пора учиться. Мы ждали тебя цѣлый часъ!

— Часъ! повторилъ адмиралъ спокойно, — будто цѣлый часъ!

Онъ вынулъ часы и прибавилъ: „Вы ждете меня ровно 15 минутъ“.

— Что ты? Что ты? Когда я вошла, Глаша сказала, что самъ опаздываешь, а другихъ бранишь.

Глаша вспыхнула и сердито взглянула на мать.

— Это не ея дѣло, и она говоритъ то, чего ей говорить не слѣдуетъ, — сказалъ адмиралъ спокойно.

— И что это ты дѣлалъ? Мы всѣ проголодались. Навѣрно былъ въ полѣ — за плугомъ ходилъ!

— Конечно, былъ въ полѣ и хорошо сдѣлалъ: если бы не былъ, то и пашня не была бы вспахана, какъ слѣдуетъ, только поскребли бы землю сверху. Да; и за плугомъ ходилъ.

— Охота, съ твоею ногой!

— Охота пуще неволи. Если бы я за плугомъ не ходилъ иногда, то ты, моя душа, не могла бы сидѣть прелестной картинкой за нашимъ семейнымъ столомъ. Когда хозяйство въ порядкѣ, женѣ можно рядиться. Вѣдь я твой работникъ и…

Она прервала его.

— Терпѣть не могу, когда ты прикидываешься угнетеннымъ. Fi! что за слово: работникъ!

— Да, работникъ, — произнесъ онъ добродушно, — и счастливъ этимъ, моя милая. Ну, давай чаю.

Она взяла небольшой серебряный чайникъ и сама налила мужу чай. Онъ принялся за него съ аппетитомъ, откусывая крендель, посыпанный солью.

— Antoine, дѣти званы нынче обѣдать къ Ракитинымъ и мы тоже. Я давно у нихъ не была и хотѣла бы тоже итти. У меня тамъ дѣло.

— Ну что жъ, ступайте.

— А ты?

— Я?

— Конечно, ты. Ты знаешь, что я не люблю оставлять тебя дома одного.

— Боишься, что я пропаду. Не бойся, меня не украдутъ.

— Какой ты несносный, Antoine. Не украдутъ, конечно, нѣтъ, но какъ же ты одинъ?… Лучше пойдемъ со мною и пообѣдаемъ у Ракитиныхъ. Они будутъ такъ счастливы.

— Особеннаго счастія я для нихъ въ томъ не вижу. А мнѣ, право, итти туда не зачѣмъ, и я большой радости для себя въ томъ тоже не вижу.

— Какъ будто въ гости ходятъ для радости, — досадливо сказала Серафима Павловна. — Ну, я прошу тебя, сдѣлай мнѣ удовольствіе, пойдемъ вмѣстѣ.

— Милая, согласись, что когда мы въ гостяхъ, тебѣ отъ меня нѣтъ корысти. Вѣдь не могу же я сѣсть рядомъ съ тобою, какъ здѣсь, и разговаривать съ тобою не могу, вотъ какъ здѣсь. Какая же тебѣ отъ меня польза?

— Пользы нѣтъ, но мнѣ веселѣе, когда ты со мною.

— Если такъ, останься дома. Мы пообѣдаемъ вдвоемъ и помянемъ старину, когда мы, молодые, бывало, обѣдывали вдвоемъ, оставшись одни, и повторимъ эти обѣды.

— Пойдемъ, пожалуйста, пойдемъ къ Ракитинымъ, — сказала она.

— Милая, у меня дѣла накопилось много. Уволь!

Серафима Павловна, допивъ чашку чаю, встала и сказала: „Никогда не хочешь ничего мнѣ сдѣлать въ удовольствіе“.

— Эхъ! сказалъ адмиралъ и допивалъ чай молча, а она ушла въ свой кабинетъ.

— Ну какъ идутъ ваши дѣла? спросилъ адмиралъ, обращаясь къ Степану Михайловичу Казанскому.

— Вы, вѣрно, о мальчикахъ, ваше превосходительство? Мальчики такъ себѣ, ничего. Ваня, хотя и слабъ здоровьемъ, подвигается удовлетворительно, а Сережа могъ бы успѣвать больше. Одаренъ, одаренъ, но по роду его жизни…

— Какъ? Я полагаю, онъ живетъ, какъ всѣ другіе мальчики его лѣтъ.

— Ну, нѣтъ, ваше превосходительство! Гдѣ же, какъ всѣ другіе? Я вотъ въ его лѣта, да и, почитай, всѣ мои товарищи знали свои книги, и только въ праздникъ, да еще большой, случалось чѣмъ-нибудь потѣшиться. А здѣсь всякій день праздникъ. А то вы сами его пошлете по хозяйству приглянуть, а то онъ самъ по своему соизволенію то въ конюшню, то въ овчарню, то на скотный дворъ; а то Серафима Павловна прикажетъ итти въ оранжереи, — букетъ нарвать; а то Ракитины — а это ужъ будетъ всего хуже — къ себѣ зазовутъ. Мысли-то у него и разбѣгаются, и прыгаютъ; ноги скачутъ, а ученье стоймя стоитъ, какъ волъ у забора. Право!

Сережа краснѣлъ, пока Степанъ Михайловичъ такъ краснорѣчиво расписывалъ его обычаи и повадки.

— Сергѣй, это не ладно, — сказалъ адмиралъ. — Если твои мысли будутъ разбѣгаться, то, воля твоя, къ Ракитинымъ, баста, пускать не буду. Я знаю, тамъ затѣи, роскошь, игры всякія, катанья и вѣчная суета. Ракитины люди хорошіе, но сыновья распущены и думаютъ только объ удовольствіяхъ, учатся плохо.

— Замѣчательно плохо, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и надо диву даться, что грамотѣ выучились при такой обстановкѣ. Жизнь ужъ больно роскошна; а мальчики куда какіе способные. Если присядутъ, особенно Анатолій; то въ три часа пойметъ и усвоитъ то, чего другой и въ недѣлю не задолбитъ. Онъ всѣмъ взялъ — и умомъ и памятью, дивная память, только самодуръ онъ, и прихоть его — законъ. Онъ мальчикъ — голова; если бы былъ бѣденъ и работалъ, ушелъ бы далеко, что твой министръ.

— Не рано ли въ министры, — сказала Сарра Филипповна, молчавшая до тѣхъ поръ и медленно кушавшая кофе съ тортами; — онъ труда не терпитъ, о себѣ мнѣнія большого, знаетъ, что богатъ и дорога передъ нимъ широкая, а собой не владѣетъ. Имъ владѣютъ всецѣло прихоти!