Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— А теперь не знаемъ, какъ провести вечеръ. Я оставилъ сыновей и вашихъ дочерей рѣшить, что будемъ дѣлать вечеромъ. Послѣ обѣда пустимъ на голоса, — чтò рѣшатъ они, то и будетъ.

— А если они рѣшатъ домъ поджечь для иллюминаціи? сказала смѣясь Зинаида Львовна, но не безъ примѣси добродушнаго лукавства, намекая на баловство мужа.

— Ужъ ты чего не скажешь, — отвѣчалъ, громко смѣясь, Сидоръ Осиповичъ. — Право, дѣти благоразумнѣе, чѣмъ предполагаютъ. Я еще не имѣлъ повода сожалѣть, что предоставляю имъ полную свободу.

— Въ извѣстныхъ границахъ, — сказала ему жена, улыбаясь. — Не правда ли, другъ мой? Не правда ли, адмиралъ?

— Свобода — вещь условная; полной свободы ни у кого нѣтъ, — сказалъ адмиралъ, продолжая говорить шутливо: — по-моему, надо сперва выучиться повиноваться, что гораздо труднѣе, чѣмъ исполнять прихоти. Да и кто свободенъ? Я такого человѣка еще не встрѣчалъ. Всѣ мы подвластны чему-нибудь и кому-нибудь.

— По-моему, тотъ свободенъ, кто богатъ, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ.

— Конечно! воскликнула Серафима Павловна.

— А на богатство вы купите здоровье — необходимое условіе счастія? купите умъ, купите добронравіе? да и мало ли что еще, безъ чего жизнь въ тягость, и болѣе того — сдѣлается тяжелымъ крестомъ.

Они вошли въ домъ, и лишь только прислуга увидала хозяевъ въ гостиной, какъ дворецкій вышелъ изъ залы и доложилъ громогласно: кушанье подано! Двери въ столовую отворились настежь. Ракитинъ подалъ руку Серафимѣ Павловнѣ, адмиралъ Зинаидѣ Львовнѣ — и всѣ потянулись въ столовую. Столъ былъ накрытъ роскошно. Въ большихъ дорогихъ, привезенныхъ изъ Китая, вазахъ стояли букеты изъ рѣдкихъ тепличныхъ растеній; хрустальныя вазы граненыя, богемскаго стекла, съ фруктами, переложенными широкими листьями клена, красовались посрединѣ стола. Позлащенныя виноградныя кисти красиво спускались съ краевъ и были украшены сверху желтыми, какъ золото, ананасами. Всѣ сѣли. Роскошный обѣдъ съ изысканными кушаньями подавался щегольски одѣтыми въ черные фраки и бѣлые галстуки, знавшими въ совершенствѣ свое дѣло, лакеями. Ракитинъ не умолкалъ и угощалъ дорогихъ гостей съ радушіемъ и гостепріимствомъ русскаго человѣка, радушіемъ, не лишенномъ наивной похвальбы.

— Что же вы мало кушаете, — сказалъ онъ обращаясь къ адмиралу: — позвольте попотчевать васъ этимъ соте изъ рябчиковъ. По времени года, рябчики теперь рѣдкость, но мой Яковъ мастеръ все отыскать. Онъ учился у Шевалье, а послѣ, сказываетъ, окончилъ свое мастерство на кухнѣ покойника Нессельроде. А у Нессельроде все посланники и высокія особы обѣдали — такъ онъ сказывалъ. Онъ мастеръ своего дѣла. А вы знаете, ваше превосходительство, всякое дѣло мастера боится. Прошу! Эй, Ефимъ, подай сюда соте.

— Благодарю васъ, я ѣлъ и супъ и говядину, я не большой охотникъ до ѣды, — сказалъ адмиралъ.

— Да какая же это ѣда? Каша, щи, говядина, пожалуй что ѣда, а это лакомство, деликатесъ. Ужъ откушайте.

— Не могу, Сидоръ Осиповичъ, я ѣмъ, когда голоденъ, а удовольствія въ ѣдѣ безъ голода, найти не сумѣлъ.

Ракитинъ обратился тогда къ Серафимѣ Павловнѣ, и лицо его просіяло, когда она согласилась и кушала съ аппетитомъ, похваливая искусство повара.

— Я люблю маленькія блюда, petits plats, — пояснила она: — не обращайте вниманія на моего Antoine, онъ у меня чудакъ. Знаете ли, что онъ однажды сказалъ мнѣ, когда я жаловалась, что нашъ поваръ готовитъ очень плохо, и все простыя грубыя блюда.

— Какъ же это грубыя? спросилъ Ракитинъ.

— Да какъ вамъ сказать? Все такое обыкновенное: лапшу съ вотрушками или говядину огромными, жирными кусками — ничего изысканнаго, замысловатаго.

— Понимаю — въ своемъ родѣ щи да каша, для насыщенія, а не для удовольствія, — сказалъ смѣясь Ракитинъ.

— Именно. Это и есть мысль Antoin’a. Онъ потому и сказалъ мнѣ: ѣсть дурная привычка.

Ракитинъ расхохотался.

— Дурная привычка; однако безъ этой привычки помереть надо.

— Адмиралъ хотѣлъ сказать, — пояснила Зинаида Львовна, — что ѣсть не для утоленія голода, а для наслажденія, дурная привычка. Не такъ ли? обратилась она къ адмиралу.

— Именно такъ, и въ писаніи это названо весьма мѣтко: чревоугодіемъ. Церковь считаетъ это грѣхомъ.

— Истинная правда, — вставилъ свое слово, до тѣхъ поръ сидѣвшій безмолвно, Андрей Алексѣевичъ Безродный. — Что надо человѣку, чтобы утолить голодъ и, такъ сказать, отдать долгъ тѣлесной природѣ? тарелку щей, кусокъ хлѣба. Бывало въ Сибири…

Глаша улыбнулась, нагнулась къ Анатолію и шепнула: тѣлесной природѣ! Прелестно! — Оба разсмѣялись.

— Ну, полно о Сибири, старый другъ; а лучше покушай и ты этого соте, которому должную похвалу приписала Серафима Павловна, спасибо ей, не побрезгала.

— Я не прочь поѣсть, а нѣтъ — такъ и обойдусь, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ, обильно наполняя свою тарелку. — Мнѣ случилось въ Сибирѣ ѣсть только щи да кашу мѣсяца по два, зато, пріѣхавъ въ Томскъ или Тобольскъ — я съ друзьями пировалъ до ранняго утра. Помнишь, Сидоръ Осиповичъ?

— Какъ не помнить! Золотое было времечко, золотая молодость! она не воротится, но зато теперь полюбуюсь, повеселюсь, погляжу на молодость удалую и веселую дѣточекъ моихъ. Для кого же и для чего же мнѣ деньги, какъ не для нихъ, не въ ихъ удовольствіе?

Казалось, что эта послѣдняя фраза добраго хозяина не понравилась ни Зинаидѣ Львовнѣ ни адмиралу, но Серафима Павловна пріятно улыбнулась и весело сказала:

— Конечно, деньги потому и пріятны и дороги, что ими мы можемъ тѣшить себя и дѣтей нашихъ.

Адмиралъ сдѣлалъ какой-то вопросъ, и разговоръ принялъ другое направленіе.

Когда обѣдъ, обильный, длинный, утомительный, наконецъ, окончился, и стали подавать десертъ, Ракитинъ опять не утерпѣлъ, сказалъ:

— Попробуйте ананасы; выписалъ изъ Москвы, мои еще не доспѣли. Должны быть хороши. За штуку заплатили по золотому, самъ мой главный управляющій выбиралъ. Доложу вамъ, это не дорого. Свои-то ананасы, я знаю это по опыту, не въ золотой обойдутся, но гораздо дороже. Оранжерея, мы какъ-то считали это, помнишь, Зинаида Львовна, обошлась намъ въ 3000 годично, а теперь и дороже; лѣса вырубали… А я люблю свои оранжереи. Вотъ и Анатоль мой тоже. Вѣрите ли, въ разоръ меня разоряетъ. Придетъ въ оранжерею, срѣжетъ два-три ананаса, будто это яблоки, да и съѣстъ. Весело смотрѣть, какъ онъ своими крѣпкими бѣлыми зубами откусываетъ. Что жъ? На здоровье! Затѣмъ я въ молодости трудился и частенько на пищѣ св. Антонія сидѣлъ, какъ говоритъ жена, чтобы и она и дѣтки на бархатѣ сидѣли, на золотѣ кушали лакомства заморскія.

И опять не понравился Зинаидѣ Львовнѣ разговоръ мужа; такая ужъ въ этотъ день была незадача, а прекословить мужу она не хотѣла, уважая его и желая, чтобы и другіе уважали его. Она, чтобы перемѣнить разговоръ, поглядѣла на мужа и встала. Всѣ встали за нею. Начались обычныя благодаренія хозяйкѣ и хозяину — и всѣ потянулись въ гостиную.