Владимир Богораз - Колымские рассказы

— Чудаки, — резонировал Шихов с полным ртом, — не хотят есть нельмы! Да знаете ли вы, что эта нельма в Петербурге стоила бы по рублю за фунт? Таким обедом не побрезговали бы вельможи.

— Настоящий философ, — недоброжелательно возразил Ратинович. — Разве я тюлень, чтобы питаться рыбой?

Кранц снова явился. Он решился в этот день истощить все богатство своих сундуков. На нем была надета коричневая шерстяная блуза, широко вышитая по вороту и груди и подпоясанная толстым шелковым жгутом с длинными пышными кистями. Черный шнурок по-прежнему простирался по его груди, оканчиваясь в маленьком кармашке, скромно приютившемся слева от вышивки.

— Те же и Кранц, — сказал Ратинович. — Григорий Никитич, который час?

Часы Кранца служили предметом вечных насмешек его товарищей. Они были испорчены уже около года, и Беккер, занимавшийся немного починкой часов, решительно отказался исправить их. Тем не менее Кранц в редкие минуты, когда на него нападал дух франтовства, считал необходимым засовывать их в карман как разрядившийся башмачник, по злобному выражению Ратиновича.

Шихов, окончив обед, опять принялся за этику. У камина возился Броцкий так же как на недавнем гулянии. Хозяйка убирала со стола, а Марья Николаевна помогала, но каждый раз, как она снимала со стола тарелку или отодвигала стул, под рукой неизменно оказывался Кранц, который тарелку уносил на кухню, а стул ставил к стене.

Рыбковский и Ратинович опять затеяли спор. Теперь дело шло о ценах на хлеб, которые в то время служили точильным камнем для стольких острых умов и хорошо привешенных языков. Противники, по обыкновению, не сходились ни в чем и вслушивались в чужие слова только для того, чтобы сделать одно из них отправной точкой для крылатого возражения.

— Народ покупает хлеб, — кричал Рыбковский, — низкие цены убыточны только для крупных производителей.

— Чем он покупает? Трудом, — возражал Ратинович, — значит, он принадлежит к пролетариату.

— Пролетариату дешевый хлеб еще нужнее, — говорил Рыбковский.

— Это статистическое воззрение, — возражал Ратинович, — низкие цены тормозят естественный ход движения…

— Пусть тормозят, — кричал Рыбковский. — Легче будет перенести эпоху кризиса. Народное хозяйство не подготовлено… Пусть ему дадут время…

— Низкие цены — отсталость, — выходил из себя Ратинович минуту спустя. — Для страны не может быть выгодно, если ее продукты плохо оцениваются рынком.

— Что такое страна? — спросил Рыбковский.

— С экономической точки зрения страна — это совокупность хозяйств.

— Нет, страна — это совокупность производителей и потребителей…

— При дешевом хлебе смертность меньше, — возражал Рыбковский еще минуту спустя, — жизнь более обеспечена.

— Но в менее культурных странах смертность вообще выше, — возражал противник.

— Зато и рождаемость выше!

— Рождаемость нищих, — возражал Ратинович.

Когда чаепитие окончилось, настала пора расходиться по домам. Вместе с последним глотком желтоватой воды, как будто иссякла струя общественности, соединявшая этих людей. Охота спорить пропала у самых задорных, и каждый внезапно почувствовал, что окружающие лица ему смертельно надоели, и что нужно вернуться к своим домашним пенатам. В этом фантастическом углу было слишком тесно для того, чтобы центробежная сила по временам не давала себя чувствовать, явственно перевешивая центростремительную.

Беккер тоже ушел вслед за другими. Собственно говоря, его дежурство должно было окончиться только утром, но Броцкий, не участвовавший в стирке белья, чувствовал некоторое угрызение совести и предложил заменить его в эту ночь. Вдвоем они составляли настоящую женскую «прислугу» и весьма действительно помогали Саре Борисовне нести бремя ухода за ее хозяйством и детьми. Беккер специализировался в стирке белья и мытье полов. Броцкий, напротив, с особенным старанием укладывал детей в постель, просыпался ночью на их крик, удовлетворял их просьбы и вообще заменял няньку, а в случае надобности и сиделку, хотя, замечательный факт, днем он избегал возиться с детьми, и дети даже не любили ластиться к нему.

Рыбковский куда-то исчез. В периоды человеконенавистнического настроения он избегал четырех стен жилища, которое ему приходилось делить с другим человеческим существом, и предпочитал проводить их под открытым небом в лесу или на берегу реки.

Марья Николаевна ушла вместе с Кранцем. Она была в Пропадинске еще недавно и не успела себе расстроить нервов настолько, чтобы чувствовать хроническую потребность уединения, но из всего человеческого общества на долю ей остался один Григорий Никитич.

Они прошли вдоль болотной набережной, направляясь на другой конец города, где находился приют Марьи Николаевны.

Кранц никогда особенно не страдал от уныния, но внезапное распадение чайного общества произвело впечатление и на него, и он находился в довольно минорном настроении.

— Нет, теперь какая скука, — заговорил он вдруг, — вот зимою, правда!.. А теперь ничего!..

— Я не говорю, что теперь скучно, — с раздражением сказала девушка, чувствуя, что мир начинает перед нею окрашиваться однообразной серой краской.

— Как же, — подтвердил Кранц. — Теперь ничего. А вот зимою!.. Темнота, холод, на улицу выйти нельзя… Собаки воют, свечей нет. Ах, Марья Николаевна, вы еще не испытали этого!..

Девушка молчала. Прежнее усталое выражение проступило на ее лице как будто в сгущенном виде.

Наступило непродолжительное молчание.

— Я все думаю, — заговорил Кранц нерешительным тоном, — как это вы будете жить одна зимой? В избе мало ли работы? Дрова натаскать, печь вытопить, оконные льдины вычистить, прибрать… Случится угореть, — так и вытащить некому будет.

— Как-нибудь справлюсь, — сказала Марья Николаевна, — живут же другие.

— То мужчины, — сказал Кранц, — да и им трудно.

— Марья Николаевна, — продолжал он еще нерешительнее, — если бы вы захотели… У меня квартира такая удобная… Вы могли бы прожить без всякой заботы!..

— То есть как это прожить, — с удивлением спросила девушка, — а вы как?

Она думала, что Кранц предлагает ей меняться квартирами.

— Я готов быть вашим рабом, вашей тенью, — заговорил пылко Кранц. — Позвольте мне служить вам, Марья Николаевна! Сердце у меня изболело! Я буду ходить по вашим следам, Марья Николаевна! Буду беречь вас как зеницу ока, ветру не дам на вас повеять, пушинке не дам упасть!..

Марья Николаевна повернула к нему смущенное и все-таки несколько удивленное лицо. Она была так молода и провела столько времени под спудом, что это было первое об’яснение в любви, которое ей довелось услышать.

— Это невозможно, — тихо сказала она, — благодарю вас, Григорий Никитич, но это невозможно!..