Владимир Богораз - Колымские рассказы

Манкы по обыкновению уселась в дальнем углу на край своей постели и молча смотрела, как мы уничтожали приготовленные ею припасы. Хрептовский, впрочем, не стал есть. Он уселся, нахохлившись, на лавке и принялся смотреть на искры, перебегавшие в угольях. Мы окликнули его раз или два, но не добившись удовлетворительного ответа, оставили его в покое. Это была его обычная манера, когда он чувствовал себя не совсем хорошо, а случалось это так часто, что мы давно успели привыкнуть. По его хлипкому здоровью ему совсем не следовало бы приниматься за такую мокрую и трудную работу, как неводьба, но из всех нас он был самым пылким «рыбным патриотом» и готов был плескаться в холодной воде до заморозков, когда по реке несло толстые пласты шуги и мокрая одежда замерзала коробом и резала руки и шею.

После целого дня, проведенного на реке, мы тоже чувствовали утомление. К вечеру стало прохладно и сыро, но от тепла избы по спине приятно пробегали мурашки. Глаза слипались. Через пять минут мы уже лежали на лавках вокруг очага, готовясь ко сну. Хрептовский кряхтел и ворочался, но мы не обращали на него внимания и заснули, как убитые, чтобы с раннего утра, проснувшись, снова приняться за работу.

На другой день, поднявшись с постели, я спустился к реке, чтобы заняться починкой невода. Это была нетрудная, но довольно кропотливая работа, так как верткие омули усеяли все сто саженей сети маленькими круглыми дырками. Покончив с неводом, я отправился в амбар, где нужно было осмотреть пустые бочонки и замазать дыры в них сырой древесной смолой. Я плотно притворил двери, чтобы закрыть доступ комарам, и принялся за дело. Но не успел я перевернуть кверху дном первый бочонок, как за дверью послышался разговор. То были Манкы и наш вчерашний гость, которые о чем-то спорили по-русски и по-якутски. Заинтересовавшись, я подошел к стене и осторожно поглядел сквозь бойницу. Манкы стояла у самой стены амбара, выпрямившись и с поясом в руках. Она вынесла на свет корзину с рыбой, собираясь приготовлять юколу, и на доске перед нею лежала раскроенная рыба с отрезанной головой и вырезанной костью. Нож, который она держала, был запачкан кровью, и с первого взгляда, пожалуй, могло показаться, что она только что совершила убийство. Нахмуренное лицо и сердито сжатые губы могли только подтвердить это заключение.

— Зачем злишься? — сказал якут. — Я человек молодая, богатая… Есть чем бабу кормить!..

К моему удивлению, он пытался говорить по-русски, перемешивая русские слова с якутскими и употребляя невозможные обороты. Выходило очень смешно, как будто бы он нарочно ломался, но я мог понимать почти каждое слово. Вчера в разговоре мы не могли извлечь из него ни одного русского слова, но якуты обыкновенно скрывают свое знание русского языка для того, чтобы иметь преимущество при торговых или иных об’яснениях на своем родном наречии.

— Уйди! — резко сказала Манкы по-русски, размахивая ножом. Она ненавидела якутский язык и презирала даже сюсюкающее наречие русских троглодитов, а сама говорила замечательно правильным языком, с меткими словечками и старинными оборотами.

— Что же ты ножом машешь? — проговорил якут обидчиво.

— Отвяжись! — коротко заявила Манкы.

— Зачем — отвяжись? — настаивал якут. — Я ведь по-хорошему!.. Эй, пойди! Женой буду держать, лисью шубу носить станешь!..

— Поди к черту! — сказала Манкы.

Для такого чрезвычайного случая, как сватовство, она забыла свою немоту, но уста ее не произносили ничего кроме бранных слов.

— А-и!.. — взвизгнул и вместе вздохнул якут. — Видно, тебе нюча [15] Русские. лучше нравятся!..

— Поди к чорту! — повторила девушка еще выразительнее.

— Какой? — приставал якут. — Толстый?.. Ледяные глаза, голый лоб, с носом, как кедровый сучок?..

Это было посильное описание моей наружности в переводе на туземные термины.

Манкы не отвечала.

— Другой?.. С топором на лице, шерстяными руками и толстыми усами на лбу?..

Это относилось к длинному носу и косматым бровям Барского.

Манкы и на этот раз ничего не ответила.

— Еще другой?.. — перечислял якут. — С двойными каменными глазами?

Это относилось к очкам Хрептовского.

— Хромой?.. — продолжал якут. — Одна нога так, другая так!..

И он прошелся взад и вперед, смешно подражая походке Хрептовского.

— Перестань! — сказала Манкы, угрожающе взмахивая ножом.

— Или меня резать хочешь? — спросил якут. — Сердитая кобыла!.. На вотчиме научилась, видно…

Он взглянул в лицо Манкы и тотчас же раскаялся в своих последних словах.

— Я сто верст в челноке ехал, — жалобно сказал он. — Ночь не сплю, день думаю!.. Мяса на костях не осталось…

Его гладкая фигура и круглое румяное лицо противоречили его утверждениям, да Манкы и не обратила на них никакого внимания. Она с решительным видом повернулась к нему спиной и уселась перед своей доской, принимаясь за рыбу.

— Уеду, сейчас уеду! — взвизгнул якут. — Чтоб тебе сгнить без носа с твоими тремя любовниками!..

Дверь избушки внезапно отворилась, и монументальная фигура Барского появилась на пороге. Он, очевидно, только что проснулся, и последний окрик якута долетел к нему сквозь неплотно прикрытый вход. Кулаки его были сжаты, и лицо не предвещало ничего доброго. Но молодой якут не стал дожидаться. Он нырнул в кусты и через полминуты уже бежал вниз с угорья, волоча за собой свой челнок. Еще через минуту он колебался на легких волнах реки, направляя свой челнок против течения в обратный путь. Повидимому, он приезжал на нашу заимку нарочно для своего неудачного сватовства и теперь находил, что ему у нас нечего делать. Манкы посмотрела на Барского глазами, пылающими от гнева; через минуту, с сердцем бросив нож на землю, она тоже скрылась в кусты. Неожиданный защитник, очевидно, разозлил ее больше, чем неудачный жених, который к тому же быстро скрывался из поля зрения. Барский с недоумением посмотрел ей вслед. Такой оборот дела был для него совершенно неожиданным.

В это время на пороге избы показался Хрептовский с полотенцем и мылом в руках. Из всех нас только он одни тщательно соблюдал обряд ежедневного умывания. Мы обыкновенно довольствовались теми омовениями, которые приходилось производить при ежедневной работе у реки. Лицо Хрептовского было невесело. Он ступал как-то осторожно, широка расставляя ноги и делая небольшие шаги.

— Больно! — об’яснил он на мой вопрос.

— Посиди дома! — посоветовал я. — Пройдет к вечеру.

Но Хрептовский отрицательно покачал головой.

Мы, конечно, могли отправиться на промысел и вдвоем с Барским или взять с собой Манкы в качестве третьего члена, но Хрептовский слишком ретиво относился к неводьбе, чтобы пропустить очередь без крайней нужды. Манкы, услышав его голос, вышла из своего убежища и, войдя в избушку, принялась за приготовление чая. Барский предпочел спуститься к неводу, хотя все дыры были починены и делать у невода было нечего.