Владимир Богораз - Колымские рассказы

Я пошел в лес собирать сухие дрова и коряги для Манкы, так как обычай относил это к мужским работам. Солнце уже выходило из-за леса, хотя после полуночи минуло только три часа. Утро обещало развернуться такое же погожее, как и вчера, и чрезвычайно удобное для ловли омулей, которые уже начинали подниматься на поверхность, чтобы хватать комаров, падавших на воду. В ближнем лесу дятел громко и часто стучал о пустое дерево, и эхо гулко раздавалось на другом берегу узкой горной речки, впадавшей в реку Колыму. За рекою гагара, уже успевшая, несмотря на ранний час, набить брюхо свежей рыбой, истерически хохотала и хлопала крыльями о воду. Стайка линяющих гусей выплыла из-за мыска и остановилась прямо перед нашим неводом, а пролетавший мимо орел повис в воздухе и начал целиться в самого крупного гуся. Белка перескочила с ближайшего дерева прямо на нашу крышу, на секунду остановилась у отверстия посредине, откуда тянул легкий дымок, и, как молния, скользнула дальше. Тонкий горностай, в некрасивой грязно-серой летней одежде, выскочил из-под пня и обежал вокруг избы, не обращая внимания не только на мое присутствие, но даже на пару больших собак, стороживших у дорога. Собаки, впрочем, тотчас же сорвались с места и опрометью бросились ему вслед, но с таким же успехом они могли бы гнаться за тенью птицы, летящей мимо. Деятельная жизнь всего того, что бегает, ползает, летает, прячется и нападает в глубине полярной тайги, начиналась с утра, окружая нашу избу со всех сторон и не обращая внимания на кучку странных двуногих тварей, явившихся на короткое время, неизвестно откуда, для того чтобы урвать себе долю в общей добыче хищников пустыни.

Невеселое лето досталось нам в этом году. Известие о смерти отца Александра оказалось как будто роковым и для Хрептовского. Он продолжал хромать и жаловаться на боль, но мы с Барским не могли определить, до какой степени серьезны его жалобы, так как он упрямо отказывался об’яснить ближайшие свойства своей болезни. Наша мирная трудовая идиллия была разрушена. Из города приезжали дважды на большой лодке за рыбой. Мы попробовали было отправить Хрептовского обратно в город, но он решительно отказался.

— Скучно в городе! — сказал он коротко. — Там мне нечего делать!..

Он продолжал крепиться и старался не пропускать очередей, но теперь наш промысел уже не был так удачен, как прежде. Вместо того чтобы при хорошем лове метать двенадцать тоней подряд, мы рано уезжали домой и отдыхали гораздо больше, чем это требовалось условиями работы. Ночной неводьбы мы избегали, хотя, начиная с августа, рыба ловится всего лучше ночью. Теперь обыкновенно мы с Барским подавали голос за сокращение работы, а Хрептовский настаивал на том, чтобы все продолжалось попрежнему, но не мог пересилить нашего решения. Так прошел промысел омуля и чира, и начался ход максуна со второй половины августа. Поневоле нам пришлось промышлять ночью, потому что днем максун не имеет хода; но после первых шести тоней в холодной ночной воде Хрептовский улегся в постель и на следующее утро уже не мог подняться. Повидимому, он застудил свою болезнь, и положение его сразу ухудшилось. Если кто-нибудь упрекнет нас за то, что мы допустили его до такой неосторожности, в оправдание я отвечу, что на Колыме мы привыкли обходиться без доктора и лекарств и в общем так же мало внимания обращали на свои болезни, как туземцы, признающие только такую болезнь, от которой у них мясо валится кусками, как при сифилисе или проказе. К счастью, в это время у нас гостил Кронштейн, которого мы тайно от Хрептовского попросили остаться во время его последнего приезда. Хрептовскому мы сказали, что он собирается отправиться пешком через горы в ближайшие поселки якутов на озерах, богатые рыбой, молочными продуктами и красивыми девушками. Конечно, мы имели в виду, чтоб невод не остался без рабочих рук, так как главный осенний промысел, дававший три пятых всей добычи, был еще впереди, и нам непременно хотелось наверстать осенью то, что мы могли потерять за лето.

Итак, Хрептовский слег. У него оказался большой нарыв на промежности, который медленно созревал, причиняя ему мучительную боль. Нужно было обладать изумительным геройством или упрямством, — назовите это, как хотите, — для того, чтобы с таким нарывом изо дня в день ездить в лодке, тянуть и закидывать невод и участвовать в тысяче других работ, нетрудных для здорового, но мучительных для человека, который не может даже ступить как следует. Преувеличенная стыдливость заставила Хрептовского скрывать свою болезнь, пока она не разрослась до таких опасных размеров. Разумеется, если бы мы знали о нарыве, мы настояли бы, чтобы Хрептовский бросил неводьбу во-время.

Теперь Хрептовский оставался дома на попечении Манкы, а мы усердно занимались промыслом, развешивая осеннюю рыбу на вешалках и складывая ее в погреб в свежем виде… Было так прохладно, что рыба не портилась даже без соли.

Одну ночь за другой мы проводили без сна, переезжая с тони на тоню и вырывая у темной и ненастной реки все новые и новые сотни рыб. Приезжая наутро в избу, мы были слишком утомлены, чтобы обращать особенно много внимания на больного товарища, тем более, что мы не могли ему ничем помочь. Отправлять его в город не имело никакого смысла. Жилища там мало превосходили по удобствам нашу избушку, а уход мог быть только хуже. Правда, в городе были кое-какие лекарства, но полусумасшедший фельдшер, единственный на весь огромный округ, давно утопил в вине последние остатки медицинских знаний, и обращаться к нему было опасно. Только минувшей весной он разрезал одному туземцу вместо больной правой руки левую, совершенно здоровую. В нашей избе было тепло, у нас была ежедневно свежая рыба, а горожанам приходилось питаться лежалою, из погреба.

Мы решили оставить у себя Хрептовского до самого конца промысла, когда приходится покидать заимку и спускаться к городу по быстро мерзнущей реке, наполненной шугою. Быть может, это решение было все-таки опрометчиво, но Хрептовский сам настаивал на том, чтобы оставаться с нами до конца, а промысел не давал нам ни минуты досуга, чтобы подумать о возможных последствиях.

Куропатки и горностаи побелели, дикие олени покрылись новой, лоснящейся шерстью. Медведь собирался лечь в берлогу. Свежераспластанная рыба, пролежав ночь на крыше, замерзала до такой твердости, что ее можно было строгать ножом, приготовляя строганину — любимое блюдо северян. А ледяная заберега росла да росла и под конец стала задергивать мелкие курьи, заливы и тихие речные заводи. Наступила пора оставить заимку и перекочевать в город, где предстояло провести долгую полярную зиму в общей куче, по пословице: «На людях и смерть красна»!