Владимир Богораз - Колымские рассказы

За эту неделю абсцесс три раза раздувался гноем до размера апельсина и потом изливался под кожу в самых неудобных местах. Приходилось его вскрывать старым ланцетом, отточенным на оселке, одним из тех старинных ланцетов, которыми туземцы отворяют себе кровь. Хрептовский все время находился в беспамятстве, и мы опасались, что он уже не очнется. Но в этом слабом теле таится удивительная сила. По временам, когда он приходит в сознание и чувствует себя лучше, он заставляет меня читать вслух соответственные места медицинских книг и вместе со мной старается найти диагноз и угадать исход. Есть одно печальное место в терапии Нимейера, которое кажется ему наиболее подходящим, а я хотя и оспариваю, но внутренне соглашаюсь, что он близок к истине.

Там говорится о воспалении предстательной железы от долгого воздержания.

«Выздоровление редко, почти невозможно, — говорит Нимейер. — В лучшем случае больному угрожает потеря мужественности».

Последний пункт действует на Хрептовского особенно удручающим образом.

Бедный Хрептовский!.. Мы обыкновенно мало интересуемся личными отношениями друг друга там, в пределах живого мира. У каждого порвано слишком много собственных дорогих связей, которые поневоле приходится забыть, и ни у кого нет охоты интересоваться еще чужими потерями. Но история Хрептовского мне известна в подробностях.

Еще совсем молодым человеком, почти мальчиком, он из маленького захолустного местечка Волынской губернии уехал в столицу учиться. В том же местечке была девушка, дочь кабатчика, еще моложе его, которая тоже хотела учиться, но родители вместо того подыскали ей жениха из соседей кабатчиков со своим капиталом. Хрептовский вызволил ее при помощи фиктивного брака, и они уехали вместе.

В столице им пришлось поселиться на одной квартире и даже в одной комнате, так как на две комнаты нахватало средств. Они пропадали с голоду, не обедали по три дня, жили перепиской, по гривеннику за лист. Зато на смену фиктивному браку очень скоро пришла настоящая любовь. Но они были так молоды, что реальный брак не успел осуществиться.

Внезапно настала разлука. Хрептовского послали в Пропадинск, а мадам Хрептовская тем временем помирилась с родными и, получив от них небольшую пенсию, уехала за границу продолжать учение, добралась до Чикаго, где попала на какие-то педагогические курсы. С тех пор прошло уже немало лет. Хрептовская успела окончить курсы, открыла собственную школу и приобрела независимое положение, но она не забыла своего юного супруга, и письма ее, хотя добрая половина их пропадала, были в числе тех немногих звеньев, которые поддерживали нашу связь с внешним миром. Теперь Хрептовскому оставалось дожить лишь несколько месяцев до от’езда, а там перед ним должен был внезапно раскрыться широкий свет, где в свободной стране его так жадно и долго ожидала любящая душа. И все это должно было рухнуть, и еще от такой причины. Было от чего прийти в отчаяние самому испытанному сердцу.

Почитав Нимейера и Эйхгорста три дня, мы стали пробовать то одно, то другое средство, совсем наудачу, чтоб только не оставаться бездейственными. Прикладывали припарки, горячие и холодные компрессы, делали втирания иодом и иодистым калием, но никто из нас не мог определить, в каком направлении действуют все эти средства. Нужны были инструменты, которых не было, операция, о которой мы не имели никакого понятия. Мы могли только увеличить уход, то есть ввести в оборот еще одного человека для третьей смены, но, конечно, больному от этого не стало лучше. Я, впрочем, почти все время проводил в избе Хрептовского и уходил раз в два дня соснуть несколько часов в полуденное время, когда Хрептовский чувствовал себя лучше всего.

Обиднее всего было то, что мы никак не могли достать подходящей пищи для Хрептовского. Свежего мяса все еще не было в городе; достали мы, правда, стегно коровьего мяса, но оно было такое лежалое и затхлое, что мы даже не пробовали готовить из него бульон больному и отдали его прямо в общий котел, на улучшение пищи жиганов…

Два часа после полуночи. Свеча нагорела на столе. В избе тепло, но немного угарно, ибо нам приходится слишком усердно кутать трубу. На улице воет ветер и стучит в бумажное окно. Где-то далеко под горой хлопает и качается лодка, непрочно укрепленная на зимних стойках. На крыше жалобно шуршат поплавки невода, отслужившего летнюю службу и подвешенного грудой на стойках.

Хрептовский разметался в бреду и стонет:

— Цецилия, Цецилия, пить!..

Напрасно я встаю и подаю ему воду, — он отталкивает железный ковшик или вовсе не замечает; его зубы стиснуты, лицо горит огнем:

— Уйди! — кричит он. — Палач, не мучь меня!..

Но я уверен, что он не узнает меня.

Только усядусь на место, опять начинается:

— Пить, Цецилия, Цецилия!..

Где я ему возьму Цецилию?.. Чикаго далеко, а здесь нет ни одной женщины, которая положила бы на его горячий лоб руку, утоляющую жар, и даже полудикая пропадинская Миньона покинула нас с Хрептовским и променяла нашу, провонявшую болезнью берлогу на более счастливую жизнь со здоровым товарищем.

Устал я за последние три дня. Если даже уйдешь днем в свою избу на час или на два, — заснуть невозможно. Все думается — какой конец будет этому? Никто еще не умирал у нас на Колыме. Это — первый случай.

Свеча нагорает все больше и больше. В комнате почти совсем темно. Хрептовский зовет Цецилию. Незаметно для самого себя я опускаю голову на руки и засыпаю.

— Владимир!..

Тихий оклик Хрептовского внезапно пробуждает меня. Глаза его смотрят на меня ярким, совсем сознательным взглядом.

— Дай мне пить, Владимир! — повторяет он мое имя.

Я вскакиваю с места и поспешно подаю ковшик. Он припадает запекшимися губами к краям; тянет, тянет, выпивает весь ковшик, потом откидывается на подушки. Через минуту он опять поднимает голову и открывает глаза. Они блестят страшным блеском; в комнате от этого блеска становится как будто еще темнее.

— Что, брат, плохо дело! — начинает он. — Умирать приходится!..

— Ну вот! — возражаю я не совсем уверенным голосом. В горле у меня начинает саднить, и нижняя челюсть судорожно стягивается, как от озноба.

— Умирать приходится… — шепотом повторяет Хрептовский и задумывается.

Мне кажется, что он думает необыкновенно долго, и этот момент длится без конца.

— Умереть! — вырывается у него. — Умереть в глуши, одному… далеко от света!.. Для того ли я прошел сквозь огонь и воду?..

— Успокойся, — говорю я, чтоб сказать что-нибудь.

— Я жить хочу! — кричит Хрептовский. — Я еще не жил!.. Где моя доля, где мое счастье? Отвечай!..

Я не отвечаю. Кто может ответить ему на этот вопрос?

Наступает продолжительное молчание.