Владимир Богораз - Колымские рассказы

Жаркий летний день загорался над Урочевым. Солнце только что взошло, и роса блестела в траве, но комары и слепни поднимались тучами, готовые опять напасть на скот, немного отдохнувший на ночном пастбище от дневного мучительства. Лошади ушли на болото, где было свежее, но пузатые коровы, тонкие ноги которых были слишком слабы, чтобы пробираться по кочкам, не хотели уходить от деревни и жались у дымокуров, которые каждая семья разводила перед своею дверью для защиты от насекомых.

Из березовой рощи, примыкавшей к поселку, слышалось негромкое горловое пение, похожее на жужжание шмеля.

Это молодые якутки, возвращаясь с ночного осмотра рыбной верши, зашли надрать бересты для бураков, так как лето выдалось многотравное и благоприятное для скота, и для молочных скопов нужна была новая посуда.

Урочево представляло собой беспорядочную группу деревянных юрт, разбросанных на небольшой поляне, растащенной из-под леса, — это было единственное сухое место на двадцать верст в окружности.

Дальше, за пределами ближайших ивовых зарослей, начинались мокрые луга и совершенно непроходимая тайга, где корявые деревья росли на верхушках странных зыблющихся холмиков и в густом мху под буреломом стояли холодные лужи, в которые неминуемо проваливался по пояс самый опытный путник, рискнувший забраться в эти непролазные дебри.

Якутские юрты были устроены с небрежностью, скорее пригодной для тропиков, чем для суровых урочевских холодов.

Зимою вместе с людьми здесь помещался также скот, в темном отделении по другую сторону входа. Для большей теплоты стены смазывались толстым слоем навоза, но летом обмазка осыпалась, и повсюду светились щели, давая свободный проход не только ветру и солнцу, но даже надоедливым насекомым.

Посреди поселка, на низком, но довольно широком холме, образовавшемся от столетних наслоений мусора и щепок, стояло большое здание, по внешнему виду которого трудно было судить о его назначении.

Оно было, по образцу якутских жилищ, составлено из стоячих бревен, но бревна были на подбор ровные, толстые и так плотно прилаженные друг к другу, что нигде не оставалось места для щели. Над бревнами было положено несколько связей, срубленных по-русски, угол на угол, и в небольших вертикальных стенках были прорезаны бойницы, заткнутые изнутри круглыми затычками из оленьей шкуры. Огромная труба камина возвышалась на плоской крыше, как дупло обгорелого дерева, и над нею нависла какая-то странная шапка, соединенная с системой коленчатых деревянных рычагов, сходивших вниз. Со всех четырех сторон были пристроены сараи, хлевы, сенники, странные туземные амбары на высоких стойках, как будто забравшиеся на ходули, навесы для сушеной рыбы, и над всей этой кучей построек поднимался длинный жидкий шест с громоотводом и анемометром, а в некотором отдалении возвышалась сухопарая метеорологическая будка с решетчатыми стенками и такими прямыми деревянными ногами, как будто они потеряли способность гнуться от застарелого ревматизма.

Будка соединялась с жилищем решетчатым переходом, по которому можно было пробираться только при помощи системы кольев, пристроенных то слева, то справа. Прогулка по этому переходу в ненастную зимнюю ночь была впору разве для искусного акробата, а не для обыкновенного смертного.

Переход доходил до самой двери, в верхней части которой была вырезана форточка вроде слухового окна, плотно закрытого изнутри деревянным ставнем. Последнее колено рычага, сходившее с крыши вниз, тут же проникало сквозь дверной косяк внутрь жилища. Форточка бесшумно отворилась, и длинное тощее тело проскользнуло наружу, с ловкостью паука пробежало до утлому переходу, быстро перебирая руками и ногами по неверным точкам опоры, потом выпрямилось на небольшой площадке перед будкой и уселось на перекладине, заменявшей скамью. Это был человек высокого роста и красивого худощавого сложения, одетый в короткую кожаную рубаху, открытую на груди и с большим карманом у пояса, откуда торчала коричневая записная книжка.

Его скрещенные ноги, небрежно спущенные вниз через край доски, напоминали известную статую Мефистофеля, изваянную Антокольским, но на широких сухих плечах сидела типичная голова старого степного татарина с жидкой бородой, широкими скулами и глубоко впавшими темнокарими глазами; тонкие губы были плотно сложены, высокий, немного суженный с боков черед был выточен округло и крепко.

Идеи, попадавшие под этот череп, не разлагались и не выветривались, но медленно и упорно развивались, стараясь достигнуть зрелости, чтобы потом так же упорно стремиться к воплощению в дело.

Александр Никитич Кирилов был старожилом Урочева. Когда, десять лет тому назад, он поставил первое бревно своего жилища на уплотненную почву выморочного якутского сельбища, по соседству было только два дома. С тех пор к жителям присоединились еще восемь семей, привлеченных возможностью заработка вокруг обширного молочного хозяйства, которое он развел на этих сочных болотистых лугах, и возник порядочный поселок. Теперь с каждым годом прибавлялись новые дома, и Урочево скоро обещало сделаться центром этого малонаселенного околотка, где большая часть поселков состояла из одного-двух жилищ.

Достав из кармана книжку, Кирилов принялся методично записывать наблюдения. Он вел станцию уже восьмой год, имел два хвалебных отзыва за аккуратность и даже серебряную медаль, которою втайне очень гордился.

За все восемь лет он пропустил только одно наблюдение, когда внезапно налетевший буран свалил и будку и мостки и угрожал снести с места даже крепко вкопанное в землю жилище одинокого метеоролога.

Аккуратность Кирилова, действительно, была необыкновенна: он так привык три раза в день пробегать на четвереньках по своим воздушным жердочкам и отмечать цифры в книжке, что ни болезнь, ни погода не могли задержать его хотя бы на одно мгновение; кажется, даже в случае внезапней смерти труп его все-таки производил бы наблюдения, по крайней мере до погребения.

Записав температуру и влажность, Кирилов стал оглядывать небо для определения облачности. Небо было совершенно чисто и сияло бледной синевой, свойственной северным широтам. Только на юге-востоке легкие кучевые облака пылали в лучах восходящего солнца.

Взгляд Кирилова задержался на минуту на тонкой полоске гор, чуть выступавшей на горизонте под этими яркими облаками.

Когда-то он любил эти отдаленные горы, которые начинались за двести верст от Урочева и оттуда тянулись непрерывно до самого моря, становясь все выше и круче и постепенно превращаясь в зубчатые стены нетающих облаков. Даже плоский пейзаж Урочева с этой небольшой синей полоской на горизонте он упорно называл горным видом.