Владимир Богораз - Возвращение

Как он жил в эти долгие годы? Вокруг него была пустота, безвоздушное пространство. В окружавшем мире не было ничего, что занимало бы его внимание. Даже если и были там какие-то смутные точки, опираясь на которые он мог бы создать себе неуклюжее подобие интересов и занятий, он отворачивался от них почти с пренебрежением. Как дикая птица, заключённая в клетку, он упрямо отвращал свой взор от чёрных стен, окружавших его, и устремлял его туда, откуда смутным призраком долетал один из солнечных лучей, освещавших поприще его былой свободы. Он жил воспоминаниями, пока они жили в его душе, пока их образы не стёрлись и не потускнели. Потом он попытался жить отблесками, проникавшими сквозь далёкие сумерки, откликами вестей, достигавшими сквозь тройные завесы и усемерённые печати. Но вести, достигавшие к нему, были смутны и непонятны, и он скоро потерял ключ к их пониманию.

Там, на широкой равнине росла человеческая нива, неисчислимая как морской песок. Ей не было ни начала, ни конца, и побеги её переплетались вечной зеленью как волокна неувядающего мха, ветер носился над нею, и она склонялась перед его порывами и потом выпрямлялась как море, где бесследно исчезает каждая волна, идущая мимо; дождь, град и засуха сменяли друг друга, -- она принимала всё, покорная и неуязвимая как природа, взрастившая её на своей груди. Год за годом её засевали семена крылатых слов и благородных дел, и слова падали и прорастали как цветы, но их молодые ростки тонули в густой зелени человеческих побегов, и ничей самый острый взгляд не мог бы выделить их из общего одноцветного ковра; и дела проникали в сухую почву как живая вода, но даже самое чуткое ухо не могло бы различить скромного журчания этой живительной влаги, просачивающейся под землёю в никому неизвестных проходах.

И ветер подхватывал крылатые слова и уносил их с собою, и они расплывались широкими кругами, и таяли, и смешивались с сонным лепетом нивы и со смутными отголосками, вечно носившимися как призраки над её вечной дремотой... И слова, улетавшие по ветру, умножились и смешались с эхом, и эхо получило голос и поплыло на запад и на восток, и даже теперь Страннику порою казалось, что у самого его уха журчат эти полузабытые, но некогда знакомые и великие слова; потом всё смешивалось, и звуки замирали или уносились дальше... Цветок прибавлялся к цветку, и былинка к былинке, и поля, наконец, запестрели, но ничей голос не мог объявить, что новая весна готова наступить над миром...

Жадная почва по-прежнему принимала кости павших, и жизнь была как сфинкс, который говорил каждому, проходившему мимо:

-- Реши мою загадку, и я буду любить тебя и служить тебе, а если не решишь, то я пожру тебя...

Но никто не хотел и не мог быть мудрым Эдипом...

* * *

Отдаваясь таким размышлениям, Странник подвигался и подвигался вперёд. Его ночи лишились сна, его дни были наполнены снами, климаты менялись перед ним, расстояния, носившие межпланетный характер, оставались сзади. Наконец, он достиг рубежа. На рубеже стоял столб, протянувший в разные стороны две белые доски как две деревянные руки. На одной из них, обращённой назад, было начертано ненавистное ему имя, составлявшее в течение двадцати веков для земли символ варварства и угнетения и мелькнувшее перед его глазами как грозное memento mori [ лат. помни о смерти. Прим. ред ]. На другой стояло имя, обозначавшее свободу, но Странник предпочёл бы заменить его другим, более дорогим и близким его сердцу, составлявшим для него заветную цель мечтаний в течение столь долгого времени -- именем его родины. Ибо Странник любил свою родину страстной исключительной любовью, не оставлявшей в его душе места другим чувствам. Когда он вспоминал своё отдалённое прошлое, ему казалось, что с этой любовью он родился на свет. Она наполняла мечты его короткой юности, мелькнувшей как метеор, но не оставившей на небесах даже призрачного следа падучей звезды; она наполняла его душу среди превратностей судьбы, отяготевших над его головой, и помогала ему нести его тяжёлый жребий. У Странника не было друга; люди, среди которых он жил, были чужды ему как создания иного мира; у Странника не было возлюбленной, -- женщины, попадавшиеся ему навстречу, не заслуживали этого имени, а жажда любви, жившая в его сердце, была велика; у Странника не было цели в жизни, не было живых интересов в окружавшем его мире; образы прошлого изгладились из его памяти; только один великий образ, заключавший в себе как бы синтез всех прочих, господствовал над его мыслями и наполнял его чувства.

Он любил свою отчизну как друга, как дитя, как женщину, как идеал, как часть своей души, как часть своей плоти, как великое страдающее целое, в котором потонуло его личное страдание, как светлую мечту своей юности, как улыбающуюся издали надежду безоблачного заката, как милую мать, от которой он был оторван так давно и так безжалостно, и к которой каждое мгновение стремился всеми фибрами своего болезненно трепещущего сердца.

Любовь к родине!.. Знакома ли она тому, кто ни разу не знал изгнания, не того добровольного космополитического отрешения, которое одевает душевную рану цветами иноземной цивилизации и на месте разрушенных привязанностей и интересов создаёт новые интересы, новые привязанности, отвлекая прихотливое внимание изменчивой души, -- а изгнания невольного, тяжёлого как оковы, унылого как погребальный склеп, внезапно заменяющего шум житейской суеты безмолвием пустыни, заключающего в себе отречение от всего, чем живёт человеческая душа на Божьем свете, отнимающего пищу у внимания и точку опоры у деятельного ума, и у кипучего чувства -- всякий предмет, который мог бы ему служить привлекающим и возбуждающим магнитом, источником силы и движения. Родина необходима нам как хлеб, как свет солнца, как воздух, которым дышишь, но только тот, кто был лишён её объятий и изнывал в пустыне, знает их истинную цену.

Странник любил свою родину, но чувство его было стыдливо. Мало того, когда в его присутствии заходила речь о его родной стране, он старался скрыть своё истинное чувство преувеличенной резкостью своих слов и суждений, но не мог окончить фразы от душившего его волнения, обрывался, замолкал и отходил прочь с насильственной улыбкой на лице.

Ему казалось, что его любовь есть великая тайна между ним и предметом его обожания, и что открыть её людям -- равносильно великому кощунству, но все люди знали его тайну и могли легко угадать её по блеску его взоров и дрожанию его голоса, когда ему приходилось вести такой разговор...

Перед Странником был рубеж. В сердце его загорелось пламя, безумный порыв охватил его. Он готов был упасть на эту благословенную землю, кататься по ней, чтобы ощутить её прикосновение каждой фиброй своего существа, целовать безмолвный прах дороги, насытить свой десятилетний голод осязанием родной почвы и воспрянуть как Антей, почерпнув из неё новый запас сил, который она готова возобновлять в жилах всех любящих её детей. Ему хотелось раствориться в окружающем воздухе, стать частью этих небес и этих широких полей, пережить существование незаметной былинки, утонувшей в зелёном травяном море, но вросшей в родную почву цепкими запутанными корнями. Он готов был рыдать и петь гимны, славословить и молиться. Он веровал всем сердцем в настоящую минуту и с негодованием отрекался от десятилетнего кошмара, стараясь изгладить его из своей памяти и оставить назади.