Павел Шкуркин - Путешествие восьми бессмертных

В это время к нам подошел пастух со своим стадом. Увидев группу учеников и посреди них проповедовавшего Святого, он подошел ближе, чтобы послушать слова Готамы. Пастух оперся на свой длинный посох — и конец посоха уперся как раз в меня…

Страшная боль едва не лишила меня сознания. Но я помнил, что, закричи я — я прервал бы святые слова поучения…

А Будда продолжал проникновенным голосом:

Посох все сильнее давил меня, а божественная речь лилась:

Кости мои трещали и я понял, что умру, если пастух сейчас не поднимет своего ужасного посоха. Но пастух внимательно слушал, устремив взоры на Учителя…

Тело мое было совсем расплющено. Посох пронизал меня и пригвоздил к земле. Я решил умереть, но не издать ни одного звука. Казалось, не уши мои, а сердце ловило святые слова:

Это были последние слова, которые уловило мое ухо среди мук агонии…

И — следующие мои воспоминания относятся уже к тому времени, когда я, мальчик, играю на коленях у матери; я возродился в человека.

С тех пор я еще смутно помню несколько перерождений в человеческом мире; помню только, что я никогда не был счастлив и не испытал любви. Теперь — я служитель великого Фо и понял, что моя жизнь в этом перерождении подошла к концу. Две чаши наполнены доверху: сбылось уже предопределенное мне и Белой Змее…

Немая толпа внимала монаху. Вместо прежнего выражения страха и ненависти к нему, на многих лицах отражалось почтение и благоговение к этому могучему волшебнику, но несчастному человеку, к этому избранному сосуду вышней воли…

— Сучжэнь, — обратился Фахай к прекрасной женщине, — кончились наши земные странствования, — простись с сыном.

Сюй упал в ноги матери.

— Дитя мое! — сказала она, и голос ее задрожал и прозвенел, как металлическая струна, готовая оборваться. — Дитя мое! Что же я тебе скажу перед вечной разлукой? Ты думаешь, у тебя нет семьи, дома, отца? Твой дом — от востока и до запада, от севера и до юга, а крыша — посмотри, какая она высокая и какая голубая!..

Ты думаешь, у тебя семьи нет? Оглянись кругом, сколько старых дядей, взрослых братьев и малых детей, больных, измученных, несчастных не по своей вине, без вины виноватых окружают тебя?! Матери у тебя нет? А наука! Ты — ее любимое детище; недавно она тебя всенародно усыновила… Отца нет? Есть отец, отец всей твоей семьи, всего твоего народа, Император. Сын мой, завещаю тебе — храни ему верность и любовь; оправдай честь и доверие, оказанные тебе родиной, оправдай возложенные на тебя надежды. Прощай, родной, — дух мой будет с тобой!

Сюй рыдал и бился у ног матери. Он чувствовал, что должен что-то предпринять; но чья-то могучая чужая воля, сильнее его собственной, парализовала его.

Повернувшись к Фахаю, Сучжэнь просто сказала:

— Я готова.

Фахай махнул жезлом. Тончайший аромат, неведомый никому на земле, распространился в воздухе.

Вдруг над башней появилось колеблющееся и волнующееся облако, нежное, жемчужное, переливающееся всеми цветами радуги; оно остановилось на один момент в воздухе и затем плавно опустилось к ногам Сучжэнь.

— Всходи, — приказал священник.

Бледная, как туман самого облака, но прекрасная как никогда и улыбающаяся, Сучжэнь ступила на облако и опустилась на колени.

— Дитя мое, — сказала она, кланяясь сыну и протягивая руки к нему и к родственникам, и невыразимая нежность светилась в ее взгляде, — и вы, дорогие мои! Будьте вечно счастливы!

Облако поднялось: сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и скоро скрылось на западе за горизонтом.

Фахай снова махнул своим посохом. Плывшее по небу золотистое облако тотчас опустилось к его ногам, распространяя благоухание ладана. С волшебным кубком в одной руке и жезлом в другой, Фахай легко вспрыгнул на сверкающее и волнующееся руно облака и с возгласом: «Ом мани падме хум», — исчез в сиянии.

Смущенный духом, разбитый нравственно и физически, молодой Сюй вернулся домой. Как ни священны были для него наставления матери, но все-таки — его отец — монах, его матери нет, все кругом чуждо… Жизнь представлялась такой безотрадной, такой мрачной…

Тяжелое одиночество и постоянное мрачное раздумье юноши тронули сердце его кузины. Она была одних с ним лет и они были помолвлены еще детьми.

Теперь, сочувствуя горести двоюродного брата, хорошенькая Сяо-я решила нарушить обычай: она сама напомнила брату их обязательство и сообщила, что ничего не будет иметь против того, если он немного поторопится с совершением брачной церемонии.

— Это только для того, — уверяла ее мать, принесшая Сюю письмо дочери, — чтобы она имела право утешать и поддерживать вас в вашем великом горе.

Это было бальзамом для надломленной души молодого чжуан-юаня. Благоприятный день был назначен и молодые вместе преклонили колени пред табличками предков.

1) «Путь» — дословный перевод слова «Дао», откуда произошло название народной религии Китая — «даосизм». Этим словом Лао-цзы назвал основной элемент своего учения.

Ли-дань, по прозванию Лао-цзы («древний мудрец»), родился в 604 г. до Р. X., старший современник и противник Конфуция, величайший мыслитель Китая.

Слово «дао» в том смысле, как употреблял его Лао-цзы, — непереводимо. Сам Ли-дань говорит: «ДАО неопределимо словами и непостижимо чувствами, вечно и не имеет имени; и то ДАО, которое можно определить словами — не есть вечное ДАО. Оно не дает впечатления или вкуса для рта, ни света для глаз, ни звука для ушей… глубоко и непостижимо ДАО; это бездна, породившая все предметы».

Европейские ученые пробовали перевести это слово греческим «логос» (верховное бытие, разум и слово) и «натура», «первопричина вселенной», «метод»; это — самодовлеющее начало и конец идей, силы и материи.

Учение Лао-цзы, изложенное в его книге «Дао-дэ-цзин» («Книга пути добродетели»), во многом сходно с философией Шеллинга (см. брошюру Гарлесса: «Лао-цзы, первый философ китайский или предшественник Шеллинга в VI веке до Р. X.»).