А Морской - Грех содомский

Глеб Пикардин собирался в мэрию для подписания брачного договора. Его воспитательница, Ефросинья Климовна Тырсова, заботливо осмотрела его, поправила на нем галстук, подала бумажник и документы, отошла в сторону и присела на маленький мягкий диванчик в углу комнаты.

Нс раз раньше я замечал в глазах Ефросиньи Климовны, когда она смотрела на своего воспитанника, выражение какой-то особенной глубокой-глубокой светлой радости и поражался, сколько теплоты, чуть ли не влюбленности было в этом взгляде. Но сейчас в ее глазах мелькало совершенно необычное для нее беспокойство, словно с трудом сдерживаемое желание понять какую-то мучительную загадку.

Я уже четыре года близко знал этих милых, душевных людей, отличавшихся одной непонятной странностью: они упорно чуждались всей русской колонии, как лево-, так и правобережной, и вообще предпочитали уединение. Случайные обстоятельства столкнули и сблизили меня с ними, и вскоре я привязался к ним, как к самым близким родным. Бывал у них в гостях очень часто, запросто. И теперь заехал за Глебом, чтобы присутствовать на его венчании в роли свидетеля.

Я наблюдал за Ефросиньей Климовной и видел, что она старается побороть свое волнение и постепенно ей удается это достигнуть.

— С Богом, Глеб, — наконец обратилась она к нему преувеличенно твердым тоном. — Гляжу на тебя, горжусь и радуюсь… И знаешь, сейчас я еще больше уверовала в нашу правду. Ты собираешься нынче жениться. Подумай же и отвечай мне: была ли я права или нет?

Глеб стоял перед матерью красивый, бледный, но спокойный.

— Права, права, тысячу раз права, мамочка, моя дорогая, милая, умная, честная мама Валя. И своей жене я завещаю идти по твоим стопам…

Она бросила тревожный взгляд в мою сторону и посмотрела на Глеба не то с укором, не то с удивлением. Глеб заметил это и, взяв обе ее руки в свои, стал покрывать их поцелуями, полными беспредельной преданности и благодарности. Глаза его стали блестящими, покрылись влагою, точно радостные слезы готовы были хлынуть из них, чтобы облегчить переполненную счастьем душу. В то же время, прерывая каждую минуту слова поцелуями, он продолжал говорить умышленно громко и отчетливо, чтобы я имел возможность слышать то, что он говорил:

— Ты, моя дорогая, моя светлая мамочка, моя преданная, любимая Валенька, ты поступила так, как может и должна поступить каждая мать, истинно, безгранично любящая своего сына, презирающая и выбрасывающая из своего сердца все, что стоит на пути ее к достижению самой высокой для женщины-матери цели: сделать сына здоровым, сильным и душой и телом. Прости меня за 10 лет, что я скрывал это от тебя. Но я уже давно все рассказал Жульетте.

— Ты рассказал ей все… Этой маленькой, наивной, неопытной девочке… Ты решился?!

В глазах Ефросиньи Климовны, только что светившихся безграничной радостью, отразился неподдельный испуг.

— Да разве я мог бы жениться на ней, навеки связать свою судьбу с ней, если бы у меня за душой была эта тайна? Да, я не знал, как она отнесется к тому, что для меня святое воспоминание о высшей твоей доброте ко мне. Но вечно лгать, хотя бы только молчанием… Нет, нет, я не так воспитан тобою, мама!

Признаться, я был поражен и ничего не понимал.

— Что же она сказала? Как отнеслась? — глаза Тырсовой жадно впились в лицо Глеба.

— Поняла и отнеслась так, как должна отнестись всякая свободная от предрассудков, честная и смелая женщина. И не может надивиться твоему тихому подвигу. Будь же, мамочка, покойна и уверена в себе и впредь, как была до сих пор. Мы оба гордимся тобою и всегда будем дорожить и радоваться твоей дружбе и любви к нам обоим.

Ему пора было ехать. Мне не хотелось нарушать этого неожиданного объяснения, смысл которого был совершенно непонятен для меня. К счастью, обменявшись еще несколькими столь же непонятными фразами, они закончили свое необычайное объяснение долгим, горячим поцелуем и заторопились ехать. Но раньше, чем выйти из комнаты, Тырсова подошла ко мне, внимательно посмотрела мне в глаза, как-то особенно доверчиво, по-дружески, протянула руку и сказала:

— Вы не раз задавали мне вопросы, на которые я отмалчивалась или давала неопределенные ответы. Теперь я сама хочу рассказать вам многое. Зайдите ко мне завтра в обычное время. До свидания.

С этими словами она вышла из комнаты.

В мэрию она не поехала, а присоединилась к нам на вокзале пригородной железной дороги и внесла много жизнерадостности, простоты и веселья в свадебный обед молодых, происходивший в кругу их родных и друзей в загородном ресторане.

На следующий день в назначенный час я сидел в маленькой гостиной этой привлекательной, прекрасно сохранившейся женщины и слушал ее далеко не банальную повесть. Говорила о прошлом она спокойно, почти без скачков и отступлений, искренне, просто, ничего не скрывая.

В заключение она дала мне свои записки, которые вела в течение нескольких лет почти регулярно и, прощаясь со мной, прибавила:

— Если вы найдете во всем этом что-либо достаточно интересное, что бы стоило напечатать, я буду рада увидеть мой правдивый рассказ в печати! Думаю, что, если он и вызовет кое-какие нарекания, то, может быть, принесет все-таки кому-то и настоящую, серьезную пользу. Если бы этот рассказ помог хоть одной матери вовремя разобраться в смущающих ее вопросах и подсказал искреннее, честное разрешение их, я бы считала, что мы с вами сделали хорошее дело…

Я исполняю желание этой удивительной женщины. Многие страницы мною только переписаны, кое-что является кратким пересказом рукописи и лишь очень немногое — моим личным добавлением на основании имевшегося у меня фактического материала. Но нигде я не позволил себе искалечить живую правду, нигде не добавил ни одной тенденциозной детали. И единственное, что я разрешил себе, — это выпустить некоторые страницы рукописи, которые показались мне слишком интимными.

Все действующие лица живы, а потому имена их изменены и место действия не указано.

Валентине Степановне Пикардиной было 34 года. Она была ровно на 20 лет старше своего сына, мальчика высокого роста, достигавшего ей до плеча, несмотря на то, что и сама Валентина Степановна была роста немалого. Близкие люди, хорошо знавшие возраст и матери и сына, не переставали удивляться, как может так хорошо сохраниться, быть такой стройной и моложавой женщина, бывшая 15 лет замужем. Незнакомые давали матери не более 25 лет, а сыну не менее 17, и потому принимали их за брата и сестру. Действительно, стройностью своей фигуры, свежестью и упругостью своего тела, а также и неиссякаемой жизнерадостностью и подвижностью Валентина Степановна могла четко поспорить с очень многими девушками 18–20 лет.