Фёдор Сологуб - Повести и рассказы

Однажды вечером мать и Александра остались дома одни. Александра сидела у себя, смотрела на портрет мужа и плакала.

Мать стукнула в ее дверь.

– Саша, можно посидеть с тобою?

– Пожалуйста, милая мама.

Мать села рядом с нею и гладила ее по голове. Александра тихо говорила:

– Милого моего убили. Но, впрочем, зачем же я это говорю! Я хочу быть со всеми, радоваться и печалиться с моим народом вместе. В душе моей не только печаль, но и гордость.

– Саша, у тебя есть ребенок, – сказала мать.

Александра улыбнулась сквозь слезы, и лицо у нее просветлело. Она сказала:

– Я буду говорить ему об его отце. И когда он спросит, как отец был убит, неужели слова ненависти будут в этом рассказе!

– Он убит в бою. Кого же ненавидеть? – со строгою ласковостью спросила мать. – Или ты веришь Раисиным снам?

– Вещий сон, – говорила Александра. – Знаю, что нелепо верить снам, но Раисину сну верю. И подумай, мама, какой ужас в том, что это сделал Гейнрих Шпрудель! Какая тяжесть на сердце у бедной Людмилы!

Екатерина Сергеевна сказала со страхом:

– Ужасно! Но это – неправда.

– Спросить бы его самого, – говорила Александра, – да не ответит. Слушай, мама, я тебе признаюсь. Может быть, это глупо, но я писала Шпруделю, спрашивала его, что он знает о смерти нашего Сергея. Он мне ничего не ответил.

– Может быть, письмо не дошло? – сказала мать.

– Не знаю. Нет, спросить бы его лицом к лицу. И знаешь, мама, мы его скоро увидим. Раиса сказала мне.

– Опять вещий сон?

– Она предчувствует, что мы увидим скоро и Шпрудепя, и Уэллера. Но ты подумай, мама, Людмила стала так нежна с Раисою! Подумай, Людмила и Раиса, – «огонь и лед, вода и пламень не столь различны меж собой!» Значит, есть какая-то внутренняя убедительность в Раисином сне.

– Нет, нет, Александра, не говори так. Этого не может быть, – со страхом сказала мать.

– Мама, ты могла бы сказать, что этого не было. Но что этого не могло быть, – о, нет! Мы знаем, что они добивали раненых, даже своих тяжело раненых.

Екатерина Сергеевна печально говорила:

– О Боже мой, что делает война! Неужели еще долго не заживут эти раны, не успокоится эта злость? Неужели опять вспыхнет вражда между племенами?

– Не думай, мама, – сказала Александра, – что в душе моей ненависть. Верь, что в отчаянии моем есть великий свет. Во мне – душа простой русской женщины, и я чувствую в себе силу прощать. Нас много осиротелых, во многих семьях носят траур, но я верю, что эти безмерные жертвы не напрасны. В душе моей отчаяние, но и светлая надежда.

– Милая, милая! Благослови тебя Господь! – плача говорила мать.

И этот вещий Раисин сон начал сбываться. Однажды утром, когда мать и три дочери сидели за завтраком, они были удивлены неожиданным посещением Шпруделя.

Он был худ и зелен. Глаза его горели беспокойно. Былая самоуверенность сменилась суетливостью и беспокойною говорливостью.

Он рассказывал о том, как ему удалось добиться отпуска в Москву.

– Этот ужасный захолустный город, где нас держали, доводил меня до бешенства. Я долго добивался, чтобы мне разрешили сюда приехать, – наконец позволили. Дали в провожатые славного русского пехотинца и разрешили пробыть здесь четыре дня для устройства своих дел. «О, как прекрасен день, когда солдат вновь наконец вернуться может к жизни, в среду людей!» Надеюсь, Людмила, ты сказала твоим родителям, что я тебя люблю? Я затем и приехал, чтобы выяснить наконец отношение твоей семьи к нашей любви.

Людмила опустила глаза. Лицо ее было холодно и печально. Словно думая о чем-то другом, она спросила:

– После войны ты опять будешь служить в России?

– Нет, с меня довольно, – высокомерно отвечал Шпрудель. – Ты поедешь со мною в Германию. «Если боги счастливы любовью, то и мы любовью равны богам. Счастлив тот, чей дом украшен скромной верностью жены».

Людмила, очень бледная, подняла глаза на Шпруделя и сказала тихо:

– Гейнрих, я не могу ехать с тобою в Германию.

– Почему ты не можешь? – с удивлением спросил Шпрудель.

Людмила опять опустила глаза. Едва слышен был ее голос:

– Гейнрих, разве ты думаешь, что между нами ничто не стоит?

С раздражающею механичностью Шпрудель бросил свою очередную цитату:

– «Быть на земле сопутницей супруга есть жребий женщины».

Не было такого случая в жизни, на который Шпрудель не нашел бы подходящей цитаты у Шиллера.

Раиса, вдруг зардевшись багряно, спросила высокозвенящим голосом:

– Гейнрих, вы нам еще не рассказали о смерти Сергея. В ваших письмах не было об этом ни слова.

Шпрудель пожал плечами. Глаза его забегали по сторонам, словно избегая Раисиных глаз. Он опустил голову и сказал притворно-печальным голосом:

– Не могу сказать вам, как мне его было жаль. «Ах, он слишком молод для могилы!»

– При вас его убили? – спрашивала Раиса.

Шпрудель глухим голосом отвечал:

– Солдат штыком. Да, я видел. Я не мог остановить.

– Но он уже лежал? – спросила Раиса, пристально глядя на Шпруделя.

Шпрудель сам себе дивился, не понимая, какая сила заставляет его говорить. Ведь гораздо спокойнее было бы сказать, что он ничего не знает о смерти Сергея. Но уж раз проговорился, трудно было остановиться. Он говорил, словно против воли:

– Да, он уже был ранен.

Людмила сказала упавшим голосом:

– Оставь, Раиса. Что же он мог? Жестокости войны не от него. Он только исполнял свой долг.

– Но и у тебя есть долг, – настойчиво сказала Раиса.

Людмила бросила на нее быстрый взгляд и улыбнулась.

– Я это знаю. Я этого не забуду.

– «Сердцу высокому и самый тяжелый долг покажется нетрудным», – процитировал Шпрудель.

Раиса гневно говорила:

– О, не это – долг воина, чтобы добивать раненых.

Шпрудель смотрел на нее угрюмо и злобно. Александра заговорила осторожно:

– Простите, Гейнрих, но ведь вы можете успокоить нас одним словом. Можете ли вы сказать, что не по вашему приказу убит Сережа? Вы не ответили мне на этот вопрос, когда я вам писала. Но ведь мое письмо вы получили?

Шпрудель угрюмо молчал. Александра продолжала спрашивать:

– Был ли хоть один случай, что вы приказывали добить раненых?

– Странный вопрос! – угрюмо и презрительно говорил Шпрудель. – Я исполнял мой воинский долг. «Нравственный долг должен быть нарушен, чтобы уступить место долгу более высокому и более широкому». Дружба склоняется перед любовью к родине.

Людмила поднялась с места и в ужасе, вся дрожа, смотрела на Шпруделя.

– Так это – правда? Вы убили? – воскликнула она.

Шпрудель говорил напыщенным тоном:

– Иногда убивают из милосердия, чтобы прекратить страдания. «Смерть страшна для тебя? Ты хочешь быть вечно бессмертным? В целом живи: ты умрешь, целое ж все будет жить».