Николай Каразин - На далеких окраинах

— Ну, пожалуй... — сказала она и задумалась.

Через неделю они обвенчались.

За несколько дней перед отъездом оба они очень много хохотали, а еще больше писали чего-то на листах гербовой бумаги того достоинства, на которой обыкновенно пишутся контракты. От души хохотали и двое господ приятелей, приглашенных в качестве свидетелей. Результатом этого веселого вечера были два экземпляра брачного договора обеих сторон... Вопрос был до такой степени подробно разработан, что явились чуть не триста параграфов, да еще с различными дополнениями. Основным же мотивом этого договора была полнейшая гарантия независимости той и другой стороны, главной и единственной связью которых становилось их взаимное чувство.

Он очень хорошо понимал всю юридическую несостоятельность этого договора; она же была глубоко уверена в важности своего документа . И он скорее согласился бы отрубить себе руку, чем хоть одним неосторожным шагом разрушить или же поколебать эту уверенность.

Но случилось так, что чувство, связывающее их, мало-помалу испарялось и, наконец, приняло уже такие микроскопические размеры, что ни та, ни другая сторона порой не замечали его вовсе.

Если бы Марфе Васильевне пришлось столкнуться с новой личностью, способной зажечь новую божественную искру, то она, наверное, оставила бы своего мужа; но подобной личности не находилось, и наши супруги жили совместно, покойно и даже, по их взглядам на вещи, довольно счастливо.

У него всегда своевременно готово было безукоризненно чистое белье и даже со всеми прочно пришитыми пуговицами; у ней, также своевременно, являлись нужные по сезону костюмы. У него аккуратно ставился на стол завтрак, обед и все прочее; даже чай ему собственноручно наливала Марфа Васильевна. У ней всегда являлась возможность (конечно, в пределах возможного) пользоваться всякими удовольствиями и исполнялись (конечно, в тех же пределах) все ее прихоти.

Все у них было мирно, тихо и покойно; случалось, положим, иногда перебраниваться, но до потасовок никогда не доходило.

Чего же еще нужно?

Как Перловичу, так и Марфе Васильевне не удалось покойно провести остаток этой ночи. Причина у обоих была одна и та же.

Едва только Марфа Васильевна закрыла глаза и приготовилась заснуть, прислушиваясь, что бормочет ее муж, как перед ней, в мириадах радужных точек, показалась окладистая борода и она почувствовала в крови какой-то беспокойный жар, совершенно разогнавший всякую наклонность ко сну. Она повернулась на другой бок, подвинулась к краю постели, где простыня не была еще так нагрета и давала приятную свежесть, и снова попыталась заснуть. Опять та же окладистая борода, но теперь еще с прибавлением руки в замшевой перчатке и ременной нагайки. «Что же это такое?» — подумала она. «Надо посыпать персидской ромашкой», — словно во сне, но довольно явственно бредит муж... «А, вот это отчего!» — думает Марфа Васильевна, но тут же чувствует, что это совсем не то, и никакой персидской ромашкой тут не поможешь. «Уж не порывы ли это любви платонической?» — подумала она и чуть-чуть не расхохоталась.

Так вплоть до самого позднего утра и провалялась она на постели, не успев отогнать от себя этого упорного призрака с окладистой бородой и нагайкой в замшевой перчатке.

Сунув ноги в туземные туфли, она в одном белье подошла к письменному столу и приготовилась писать.

— Ты куда это пишешь? — спросил ее муж.

— Сама еще не знаю, куда... там разыщут, — отвечала она.

— К кому, по крайней мере?

— К Батогову.

— Да ты разве с ним знакома?

— Нет; вот собираюсь начать знакомство.

— Ты, кажется, совсем с ума сходишь...

— Послушай, в статье шестой сказано...

— Ну, хорошо, хорошо, пиши хоть к самому бухарскому эмиру, хоть к самому черту!..

Он сильно хлопнул дверью. Марфа Васильевна удивленно посмотрела ему вслед.

— Ты, Марта, извини, пожалуйста: это я спросонья, — произнес ее муж, приотворив дверь на половину и начиная умываться.

— Ну то-то! — И она принялась писать.

«Милостивый государь», — написала Марфа Васильевна, написала и зачеркнула. Подумала немного и написала прямо, без всякого заголовка:

«Мне очень бы хотелось поблагодарить вас лично за ту рыцарскую помощь, которую вы оказали нам прошедшей ночью, во время штурма моего окна тремя пьяными болванами. Я послезавтра рано утром, приблизительно часов в шесть, поеду кататься одна и нисколько не поразилась бы неожиданностью, встретив вас у Беш-агача [5] Буквальный перевод: пять деревьев — пункт в дальних окрестностях туземного города. .

Подписи моей вам совершенно не нужно. До свиданья».

Марфа Васильевна запечатала письмо в конверт и надписала: «Батогову». «Куда же?» — подумала она и решила послать письмо к Перловичу, рассчитывая, что последний должен знать местопребывание человека с окладистой бородой.

— Ну, дело сделано, — произнесла она вслух и принялась на спиртовой кастрюльке варить мужу кофе.

Приезжая в Ташкент, Батогов никогда не любил останавливаться в русской части города и предпочитал туземный город, где он почему-то чувствовал себя гораздо свободнее. Так и теперь: приехав с передовой линии, он расположился у сарта Саид-Азима, одного из влиятельнейших и богатых туземцев города и его старого приятеля.

Саид-Азим предназначил в распоряжение своего гостя одну из просторных, чистых и даже весьма роскошно отделанных в местном вкусе сакель первого двора, убедительно прося Батогова быть совсем как у себя дома и не заглядывать только туда , при этом он кивал головой в ту сторону, где были расположены внутренние, сокровенные помещения его семейства и откуда, несмотря на массы навоза от десятка лошадей, стоявших под навесом переднего двора, все-таки сильно несло запахом мускуса и розового масла.

Пригнувшись на высоком казачьем седле, чтобы не разбить себе голову об низкие ворота, во двор въехал всадник, остановился, посмотрел направо, посмотрел налево и громко крикнул по-татарски:

— Эй! Кто там есть?..

Все лошади, жевавшие под навесом сушеную люцерну, повернули свои головы, посмотрели на рыжего, запыленного коня приезжего всадника, на его белый китель с докторскими погонами, вздрогнули, когда он еще раз закричал: «Да что, ни одного дьявола нет, что ли?..» и громко заржали... Вороной аргамак самого хозяина загремел своими цепями, прижал уши, лягнул раза два в воздух и завизжал от злости; уж очень ему хотелось вцепиться рыжему зубами в загривок. Краснощекий джигит, босой, в красном полинялом халате, с бараньим ребром в руках, которое он обгладывал своими волчьими зубами, высунулся из-за навозной кучи, посмотрел на приезжего и спрятался...