Николай Каразин - На далеких окраинах

— Ну, никак все передохли, — заворчал всадник, слез с лошади, выбрал место под навесом посвободнее и стал привязывать своего коня...

— Саид-Азим-бая [6] Слово «бай» добавляется из вежливости. Бай, бей или бий — господин. дома нет, — сказал тот же самый джигит, вылезая из-за кучи. Он думал, что всадник так себе заехал, а увидит, что никого нет, и назад поедет; но увидав, что русский привязывает коня и, по-видимому, намерен остаться, решился вступить в переговоры.

— Да, нету дома: поехал в караван-сарай и раньше вечера не будет.

— Да, мне его не нужно! — отвечал приезжий. — Огня подай, дурацкая морда.

Он вынул из кармана сигару, откусил кончик и сплюнул.

— Что, Батогов дома? Офицер русский, что здесь живет, — пояснил он джигиту.

— Тюра-Батогов?.. Тюра-Батогов тоже нет дома.

— Где же он?

— Я почему знаю... Юсуп знает... Эй! Юсуп-бай. Гей!..

Заспанный джигит Батогова показался на пороге одной из сакель.

— Вон твоего тюра спрашивает, — сказал ему джигит с бараньей костью.

Юсуп пристально посмотрел на доктора, улыбнулся чему-то и сказал:

— Вон видишь — солнце: оно теперь на ту стену светит, а тень от него сюда падает, а когда оно будет на эту стену светить, а тень туда пойдет, и Батогов-тюра приедет.

— Тень туда, тень сюда... Пойми эту обезьяну, — ворчал доктор, — а все-таки сообразить не трудно: тень сюда... это значит по закату, часов в восемь, а теперь... (он вынул свои часы). Да, часа три подождать придется...

На самой середине двора рос развесистый карагач, покрывавший своей тенью почти весь двор и даже соседние крыши. Вокруг этого дерева сделана была глинобитная насыпь в виде заваленки, на которой могло лежать и сидеть человек десять одновременно. Доктор потребовал себе ковер и седельную подушку: ему принесли и то, и другое. Он лег под карагачем и начал пускать кверху кольца, сжигая одну сигару за другой.

Старик с седой подстриженной бородой принес ему дыню, несколько пшеничных лепешек и миску с виноградом. Таким образом приезжему представлялась полнейшая возможность с комфортом прождать эти три часа.

Старик и краснощекий джигит с бараньей костью скрылись; остался только Юсуп, который, сидя на пороге сакли, занимаемой Батоговым, не спускал глаз с человека, лежавшего под карагачем.

За воротами, на улице, пронзительно заорал ишак, послышались тяжелые шаги навьюченных верблюдов, арба завизжала несмазанной осью, дробно, словно горох, просыпанный на натянутую кожу, протопали многочисленные ноги бараньего стада, которое местный мясник, в окровавленном заскорузлом халате, скупил на базаре и гнал к себе, на зарез к завтрашнему дню.

Тени стали сгущаться и принимать синеватый тон. Мелкие куры туземной породы, хлопая своими мягкими крыльями, взбирались с ветки на ветку, все выше и выше, собираясь провести ночь на вершине карагача.

В ворота вбежал Орлик без всадника, за ним следом вошел Батогов, крикнув кому-то за воротами:

— Ну прощай, тамыр, иди себе домой!..

Юсуп встал и пошел принимать лошадь.

— Милостивый государь! — начал приезжий, с достоинством поднявшись со своего места и идя навстречу Батогову.

— Что такое? — слегка удивился Батогов. — Там задняя подкова на левой ноге переломилась, — говорил он своему джигиту, — сегодня же своди его к Каримке... Ну-с... Так вы ко мне, а я думал к Саид-Азиму.

— Вчерашнее происшествие...

— Это какое? Вчерашний день довольно богат всякими приключениями.

— Я говорю о случае в переулке, на рассвете.

— А! — произнес Батогов, посмотрел со вниманием на доктора и вдруг захохотал.

— Не знаю, придется ли вам, милостивый государь, смеяться впоследствии, а теперь нам терять времени нечего.

— Э, да говорите короче, в чем дело?

— Я приехал к вам в качестве секунданта от капитана Брилло, которого вы прошедшей ночью, на рассвете, так жестоко и совершенно неуместно оскорбили.

— Это нагайкой-то?..

Доктор кивнул головой в знак согласия.

— Вы что пьете? — спросил его Батогов.

— Что за странный вопрос?

— Чем же странный? Ведь я не спросил вас просто: пьете ли вы? А дело в том, что у меня есть красное ходжентское и есть еще бутылки две коньяку, из того, что помните, недавно привезли Хмурову, а принимая в расчет вечернюю прохладу, не распорядиться ли соорудить глинтвейнчик... а, неправда ли?

— Гм... — промычал доктор, который вполне разделял мнение Батогова насчет глинтвейна и который очень бы был не прочь принять любезное предложение хозяина, но эта проклятая важность поручения, которое ему приходилось исполнять, мешала ему прямо отвечать Батогову.

— Мне кажется, что не совсем уместно... — начал он.

— Ну, что за предрассудки... напротив, чрезвычайно уместно: ведь нам придется поговорить поподробнее обо многом. Условия, например, разные, место, ну, опять оружие, там то, се... разболтаемся и не заметим, как уйдет время; а мы это все с комфортом. Юсупка у меня эту штуку отлично варит, и как он, каналья, научился шашлык парить; ну, это я вам скажу просто... Да вот вы сейчас увидите... Эй, Юсуп!

— Эге!— отозвался Юсуп из-под навеса.

— Погоди лошадь ковать, а сейчас вари нам ту штуку, за которую я тебе вчера дал по уху.

— Ой! ой! — ухмыльнулся джигит и, оскалив зубы, потер рукой левую щеку, как бы припоминая вчерашнее ощущение.

— Ну-с, почтеннейший секундант, — начал Батогов, — пойдемте-ка ко мне в саклю; или я лучше велю сюда вынести большой ковер. Тут, хоть и навозом пахнет, а все-таки будет удобнее...

— Запах навоза весьма полезен, — заметил доктор, — особенно при страданиях грудью... И, знаете ли, до чего можно привыкнуть к этому запаху...

— Ну-ка, берите за этот конец, тащите сюда...

Батогов принял от Юсупа большой хивинский ковер, и они, вдвоем с доктором, принялись разворачивать его под карагачем.

Через несколько минут они оба, покойно лежа на мягком ковре, спинами кверху, наблюдали, как Юсуп варил в кастрюле какую-то красную жидкость, распространявшую вокруг себя самые пряные ароматы.

Джигит уселся неподалеку на корточках и, вытянув свою черномазую физиономию, внимательно наблюдал за поверхностью начинавшей уже закипать жидкости... Тонкие, красноватые язычки пламени, облизывая закоптелое дно кастрюли, оригинально освещали снизу лицо Юсупа и искрились на шитом галуне его халата, на рукоятке кривого ножа, на металлических побрякушках, украшавших пояс джигита, и на большой серебряной ложке, которой он тщательно снимал накипавшую пену. По временам он, несмотря на то, что ложка была у него в руках, совал палец в кастрюлю, облизывал его, и бормотал при этом: «Ой-ой», причем кривил свою рожу и обтирал палец об полы халата.

— Тюра, булды? (готово?) — спросил он Батогова.