Николай Каразин - На далеких окраинах

— Не под силу приходится, — проворчал за стеной киргиз-работник. — Небось, нынче меня так обземь ахнул, что до сих нор бока ломит.

— На соленых болотах, у Сайгачьего лога, болезнь какая-то на баранов пришла.

— Вот уже это беда наша совсем.

— В темир-каикских аулах колдуна зарезали.

— Это не желтого ли иранца?..

— Его самого. Всех четырех жен Курбак-бия перепортил. Сам бий почти целый год в отлучке был; приезжает, а они все вот какие ходят... — Юсуп показал рукой на аршин от своего желудка. — А там и посыпало!.. Одна так даже двух сразу.

Одна из жен мирзы Кадргула, красивая Нар-Беби доставала из сундука, что стоял у дверей, какую-то одежду; услышав рассказ, она повернула свое толстое, краснощекое лицо и стала внимательно вслушиваться.

— Ну, а с женами что сделали?

— Да жены чем же виноваты? — заметил кто-то из гостей. — Ведь это на них иранец ветром надул...

Нар-Беби улыбнулась во весь рот, вся словно вспыхнула, и низко нагнулась над сундуком, выпятив, на соблазн всей публики, свои массивные формы.

— А что? — начал мирза Юсуп, — мы вот давно из аула не выходили. Перекочевывать придется еще не скоро. Нам бы хоть неподалеку куда проездиться.

— Да куда, разве опять на персидскую границу?..

— Далеко...

— Ну, на Заравшан к русским?

— Ну, их! — поспешил заметить мирза Юсуп. — Народу всегда перебьют много нашего, а барыша совсем никакого: какую-нибудь пару казачьих лошадей, а то и совсем ничего, а по кишлакам там не много достанешь.

— Нет, вот я слышал, Садык с Назар-кулом хорошие дела делают...

— У них совсем другое дело.

Разговор на минуту прекратился. В кибитке стало совсем темно, и мирза Кадргул зевнул довольно громко, прикрыв рот рукавом своего халата. Около кибитки, где собрались женщины, только что подоившие кобыл и перелившие молоко в турсуки, слышалось что-то вроде песни и тихо бренчали струны сааза.

Батогов снимал на ночь попоны с двух верховых лошадей мирзы Кадргула и отчищал им копыта, усердно ковыряя тупым ножом засоренные подковы.

— Здравствуй, тюра! — раздался сзади него тихий голос.

Батогов обернулся. Юсуп стоял в двух шагах и смотрел вовсе не на него, а на холки лошадей, как бы рассматривая хитро заплетенные косички.

— Здравствуй, Юсуп, что хорошего? — сказал Батогов и сказал так тихо, что, казалось, только сам себя мог слышать, и еще усерднее принялся за свое дело.

— Ну, теперь нельзя, а скоро хорошо будет, — произнес Юсуп, поглядывая небрежно вверх на звезды, и побрел дальше, сделав вид, что только так, мимоходом, завернул взглянуть на красивых жеребцов мирзы Кадргула.

Ночь была темная. Мало-помалу говор и шум движения затихли в уснувшем ауле. Чуть краснелись во мраке верхи открытых кибиток, и у колодцев мелькала красная мигающая точка небольшого костра.

Из степи доносились какие-то неопределенные звуки; то будто бы волчий вой, то будто бы рев и кряхтенье верблюда, то словно далекое ржание лошади, то что-то еще, чего даже привычное ухо киргиза понять было не в состоянии. Что-то крылатое носилось в воздухе, мелькая красной точкой в то мгновение, когда оно налетало на тот чуть заметный столб красноватого света, который отбрасывали от себя еще не угасшие уголья на таганах внутри кибиток.

Верблюды тяжело вздыхали и, лежа друг подле друга терлись своими облезлыми боками; лошади жевали ячмень, отфыркиваясь в торбы; кое-где слышен был человеческий храп. В соседней кибитке тихо, но бойко перебранивались между собой неугомонные киргизки.

Батогов сделал все уже, что было нужно, работа его дневная, наконец-то, была покончена, и он свернулся на своем войлоке, около той кибитки, которая предназначена была для работников. Около него с одной стороны спал киргиз-работник и бредил о чем-то во сне, с другой стороны сидел тот работник, что испытал на себе силу русского пленника; он зевал во весь рот и усиленно скреб себе ногтями давно не бритую голову, силясь отделаться от несносного зуда. В этих слежавшихся, прелых кошмах временем накопилось довольно-таки разных паразитов, и нужна была сильная усталость, почти изнеможение, чтобы заснуть, пренебрегая этим неудобством.

Батогову не спалось, несмотря на то, что он не сидел целый день сложа руки. Нет, с раннего утра он пешком ходил верст за десять в степь: надобно было пригнать оттуда двух баранов для хозяйского обихода, потом ездил он с другими за камышом на полувысохшие соляные болота, что лежали на востоке верст за двадцать от стоянки. Вернулись почти к вечеру, да и тут еще четыре турсука воды надо было принести, а колодцы были не близко. Лошадей надо было убрать в свое время, а потом старая Хаззават велела котел мыть, за которым вдвоем они провозились вплоть до самой темноты. Так после всего этого, кажется, мог бы уснуть утомившийся пленник, и никакие паразиты ему бы не помешали, но тут была причина этой бессонницы. Юсуп сказал ему: «Скоро дело делать будем». И эта короткая фраза вызвала у него целый ряд самых жгучих, самых лихорадочных дум. А тут еще другая причина оказалась. Когда ездили за камышом, пришлось проезжать мимо соседнего аула, в который Батогову до сих пор не приходилось заглядывать... Проехали, останавливались у одной кибитки: один из работников мирзы Кадргула дело имел к кому-то из здешних. Постояли, поговорили и дальше поехали.

Ничего особенного в этом ауле не было; аул, как аул, такой же точно, как и ихний, те же кибитки, те же загоны; разве только то, что этот совсем спрятался в лощине, а их стоит на высоком месте, верст за пятнадцать в хорошую погоду видно. Но Батогов успел заметить в этом ауле то, на что, казалось, не обратили вовсе внимания его спутники.

У одной из кибиток, стоявших несколько поодаль от прочих, полы были совсем закинуты наверх; тростниковая загородка (так называемая «чии») была снята и лежала в стороне. Она была сильно изломана ветром, налетевшим накануне, и ее, должно быть, собирались чинить. Сквозь крупную решетку видно было все, что делается внутри этой кибитки. Там сидело несколько женщин; они заняты были плетением громадного пестрого ковра. По их костюмам, по довольно чистым, белым тюрбанам, навороченным на головах, по бусам, украшавшим их потные шеи, наконец, по медным серьгам, вдетым, по туземной моде, в ноздри, и по тому свободному говору и смеху, который раздавался в кибитке, заглушая даже стук катушек, намотанных цветной шерстью, можно было видеть, что тут были все госпожи, хозяйки; рабынь между ними не было. Женщины взапуск жевали изюм и щелкали фисташки и другие подобные сласти, не давая отдыха ни своим языкам, ни своим белым, ярко сверкавшим при каждой улыбке челюстям.