Николай Каразин - На далеких окраинах

Их говор и смех заставил Батогова повернуть голову, но не они остановили и сосредоточили его внимание.

Снаружи, на самом припеке, в стороне от той тени, которую отбрасывала от себя кибитка, стояла женщина, еще молодая, должно быть, очень красивая, если можно было отыскать бывшую красоту в этом бледном, истощенном лице, в этих впалых глазах, окруженных темной синевой... Грязная, изорванная холщовая рубаха до колен, единственный костюм этой женщины, едва прикрывала ее изнуренное тело. Это тело, худое, слабое, было совсем другого цвета, чем бронзовая, словно дубленая кожа киргизок. Несмотря на слой грязи, несмотря на сильный загар, можно было видеть, что это было белое тело.

Эту нельзя было назвать хозяйкой; эта была то же, что и Батогов.

Нетрудно было убедиться в этом, глядя, как ее тонкие руки устало, как бы нехотя, приподнимали и опускали тяжелый деревянный пест, которым она толкла просо, засыпанное в высокую деревянную ступу.

Когда она приостанавливалась и бросала на минуту свою тяжелую механическую работу для того, чтобы обтереть с лица пот рукавом своей рубахи, или же поправить рукой свои растрепанные, длинные, черные, как уголь, косы, из кибитки тотчас же возвышался визгливый, злой голос, кричавший:

— Ну, ты там, дохлая кляча, не хочешь ли лучше совсем бросить? Только бы спать, ленивая сволочь.

А другой голос добавлял:

— Только и дело делают, пока их колотишь. Я об свою совсем все руки обколотила...

Больно кольнуло в сердце Батогова при взгляде на эту работницу, и эта новая боль совсем заглушила его прежние страдания.

— Не я один, — думал он. — Может быть, в каждом ауле найдется такая же, как она, такой же, как я, горемыка?

Ему хотелось подъехать к ней поближе, хотелось заговорить с ней. «Она, верно, заговорит по-русски», — думал он; хотелось расспросить ее о многом...

Он видел, как широко, изумленно взглянули глаза несчастной, когда топот проезжавших лошадей заставил ее поднять голову. Ему показалось даже, что эти глаза узнали его; если не его лично, то, по крайней мере, догадались, что видят перед собой товарища, брата по одинаковым страданиям...

— Ну, ну, отставай! — крикнул на него киргиз, ехавший сзади, крикнул и чем-то замахнулся.

— На девок заглядывается тоже, — заметил другой и засмеялся сквозь зубы.

Когда пришлось возвращаться назад, Батогов пристально, с сосредоточенным вниманием, присматривался кругом, ко всем группам, мелькавшим между кибиток, ко всем отдельным фигурам, занятым каждая своим делом. Он думал опять увидеть ту же женщину, ему хотелось опять взглянуть на нее; но сколько он ни глядел, приподнимаясь на высоких стременах своего седла, высовывая голову из-за громадных снопов камыша, привьюченных с обеих сторон его лошади, он не видел никого, хоть сколько-нибудь похожего на эту страдалицу.

Да видел ли он ее? Может быть, это воображение, больное, расстроенное, нарисовало ему этот призрак... Нет, вот та самая кибитка, вот и ступка стоит на том же самом месте, вот пест лежит... А вот и еще что-то лежит маленькое, скорченное, покрытое с головой какой-то рваной конской попоной, лежит и тихо стонет...

Вот об этой-то встрече и думал теперь Батогов, лежа врастяжку, навзничь, закинув руки за голову, неопределенно уставясь глазами в темное ночное небо, по которому, из конца в конец, беспрерывно черкали блестящие падающие звезды.

Кто она? Откуда? Давно ли томится здесь, оторванная от всего, что только было ей близко?.. Эти вопросы больше занимали голову Батогова, чем даже фраза его Юсупки, снова вызвавшая томительные иллюзии близкого освобождения.

Как узнать все это, как отыскать ее, у кого расспросить о ней, если не придется ее увидеть снова? А как хотелось ему опять увидеть это страдальческое лицо!.. Если бы Батогову предложили на выбор — или бежать сейчас, или же отложить побег еще на целый год, но зато в это время обещать ему возможность видеть и говорить с пленницей соседнего аула — он не задумываясь выбрал бы второе.

— Разве попросить Юсупа: он все узнает, ему это так легко устроить; он мне расскажет, — решил, наконец, Батогов; и с этим решением он стал дожидаться утра.

Он отполз подальше от общей кошмы, на которой спали работники.

— Ты куда это? — спросил его рядом лежащий, и спросил таким голосом, что Батогов сразу не догадался ему ли это говорят, или же он слышит бессознательный бред спящего.

Он снял с себя рубаху, сильно встряхнул ее и надел снова. Он лег прямо на песок, потерся об него немного сильно чесавшимся телом, и скоро его начала одолевать тяжелая дремота.

— Ты чего это ушел-то? — снова слышится тот же голос. Батогов не отвечал.

Темная фигура приподнялась, пристально на него посмотрела, приподнялась еще больше и разом запрокинулась навзничь.

— Эк стерегут как, черти! — подумал про себя Батогов. — И что им за прибыль такая?.. Тоже, ведь, рабочая скотина, как и я... — И он начал притворно храпеть, чтобы избавиться от дальнейших расспросов.

Чуть-чуть рассветало, а уже половина аула была на ногах; даже сам мирза Кадргул выглянул на минуту, заспанный, из дверей своей кибитки; выглянул больше для того, чтобы показать, кому следует знать о том, что хозяин уже проснулся. Заспанное, немного сердитое лицо мирзы снова скрылось за узорной кошмой и дверь плотно опустилась на свое место.

Батогов увел хозяйских жеребцов к колодцам, и опять не один, а с другими. Он захватил с собой и лошадей мирзы Юсупа, который, не выходя из кибитки, закричал ему:

— Эй ты, захвати и моих с собой, все равно за одним разом ходить к колодцам...

Юсуп выругался при этом, да так обидно выругался, что все работники расхохотались, услышав такое хорошее слово.

— Ах ты, свинья эдакая, — подумал Батогов и пошел отвязывать лошадей мирзы Юсупа, погладив при этом своего Орлика, который весело заржал при приближении пленного.

Умная лошадь всегда приветствовала Батогова ржанием, привычка, которая весьма не нравилась мирзе Юсупу, привычка, на которую как-то подозрительно смотрели заметившие это обстоятельство работники.

Спустя полчаса после того, как угнали лошадей к водопою, Юсуп вышел совсем одетый и вооруженный словно в дальнюю дорогу, сердито поглядел кругом, словно отыскивая кого-то глазами, и проговорил громко, так что во всех концах аула слышали:

— Ишь ты, собака паршивая, сколько времени у колодцев толчется!

— Да ты, мирза, куда собираешься, что ли? — спросил Кадргул, не выходя из кибитки.

— Ту неподалеку, в аул к Ахмету надо съездить, — отвечал Юсуп. — Пойти разве навстречу? — произнес он, как бы про себя и быстро зашагал к колодцам, над которыми, несмотря на утреннюю росу, стояла густая пыль, и в этой пыли смутно сливались рев верблюдов, ржание лошадей, унылое блеяние овец и громкие отдельные возгласы погонщиков.