Николай Каразин - На далеких окраинах

Немного подальше блестела шина тележного колеса; там слышно было, как фыркали и ворочались мордами в соломе ротные лошади; чуть-чуть, словно иголки, сверкали штыки ближайших ружейных козел и мелькала тряпка ротного значка, хлопавшая от ветра по своему тонкому древку.

С шумом и брызгами пенилась Ак-Дарья, пробираясь по каменистому руслу, и сквозь этот шум неясно слышались храп и бред спавших, чьи-то тяжелые вздохи, жалобный стон раненого солдата, разметавшегося в горячечном бреду в телеге, и тихий говор молодого солдата, рассказывавшего соседу что-то про свою деревню.

— Ты, слышь, у нас церковь стояла на горе...

— Мины-мученика-то?

— Нет, Мины в Карбове-селе, а наша Егорья, то бишь, Козьмы и Демьяна.

— Ну?..

— Поп-то и говорит: «Вы бы, православные...»

— Братцы, — стонет раненый, — водицы бы мне ковшик; так-то все нутро палит.

— Помрет, — шепчет на ухо тот, что про попа рассказывал.

— Может, и отдохнет...

— Фетисов, тот, фершал сказывал, уже помер.

— Вы бы меня, братцы, к самой реке положили, — мечется раненый, — то есть всю бы вылакал... Ох, батюшки, ой, смерть моя пришла… слышишь, дядя, там у меня ладанка... в жилетке рупь зашить...

— Ершов, буди смену в цепь, — мычит спросонья кто-то, приподнявшись на локте.

— Потому, как на новый престол ризу требовается.

— Это поп-то говорить?

— Ну, да.

— Ротный сказывал: выступать еще до свету будем.

— Чего спешите; поспеем...

— Ему лучше знать. Цыц, куцый! Что-то он, братцы, нынче чует что-то — словно недоброе.

— А что?

— Возится все очень; опять блох что напускал мне под шинель.

— Это к морозу...

— Эй, скажи Андрей Ионычу, — кричит ротный конюх с телеги. — Богданов кончился, уж не дышит.

— А Назарка нынче что-то больно шибко напирал. Особливо с четвертого часу.

— Это когда к нему подмога пришла...

— Ну, завыли!

Действительно, несколько ротных собак повыскочили из-под телеги и громко завыли... Далеко, в цепи часовых поднялся яростный непрерывный лай... Несколько голосов кричали что-то: одни близко — так что можно было расслышать слова оклика, другие голоса чуть слышно отвечали... Стукнул отдельный выстрел, и лай собак затих на одно мгновение, чтоб сейчас же разразиться с новой силой... По отсырелой барабанной коже глухо зарокотала дробь тревоги.

Сонный отряд суетливо поднимался на ноги.

Маневр Юсупа, сбивший с толку преследователей, был более, чем прост, только темнота помогла им в бегстве. Днем положение их было бы безвыходно: к горам им нельзя было уйти: там рыскали садыковцы; скакать прямо к отступающему русскому отряду было бы чистым безумием: большинство Назар-Куловых джигитов, благодаря Сафару, знали уже, что за птицы затесались в их шайки. Дело было бы совсем дрянь, если бы не стемнело и не затуманилось между буграми.

— Никто как Бог, — шептал Юсуп.

— Опять ва-банк со входящими, — бравировал Батогов.

Оба всадника, выбравшись из лощинки, видели, как скакали по кургану джигиты муллы Сафара. То обстоятельство, что они так скоро прекратили дальнейшие розыски, очень озадачило Юсупа и его товарища.

— Вон они в кучу сбились, стоят.

— Ничего не вижу.

— Да вон чернеют, смотри между ушей лошади видишь?

— Ну, то, кажись, пригорок.

— Назад поехали.

— А мы что стоим?

— Погоди. В случае чего, нам, пожалуй, придется лошадей бросить, пеших-то нас не увидят в такую темь, а к утру мы, может, доберемся к русским.

— Только бы нам за Ак-Дарыо перебраться.

— И чего жгут задаром, смотри.

Над оставленными кишлаками поднимался густой красный дым и по ветру летели огненные хлопья. Всадники пробирались шагом, держась одного направления, далеко впереди слышался шум, похожий на плеск водяной мельницы.

— Вот теперь холода настанут, — говорил Юсуп, — придут люди в свои сакли — крыши нет, корму нет, баранов угнали, есть нечего.

— Да кому прийти? Чай, почти все перебиты.

— Ну, не все. Да, прогневался на них пророк. Русские бьют их за то, что Назарке служат, Назарка бьет, что к русским льнут. Куда тут кинешься?

— На то, братец ты мой, война. Это что белеет?

Батогов указал на какую-то беловатую, дымчатую массу, чуть видневшуюся вдали.

— Скоро очень что-то. А, кажется, Ак-Дарья.

Раза два они перебирались вброд через отдельные ручьи, пересекли вспаханное поле с торчащими стеблями прошлогодней джугары (род проса), наткнулись на глиняный забор, отыскали лазейку, перебрались. В стороне поднимались высокие стены какого-то двора, за запертыми воротами глухо лаяла собака.

— Мы теперь совсем спустились в долину, — говорил Юсуп, — мы идем как раз наперерез русским, если они будут на Дарье ночевать. Э, да вон и огни наши , видишь?

— Ты ничего не слышишь?

— Словно топочут.

Два парных часовых стали приглядываться к темноте.

— Смотри, как бы поганая орда не подобралась. Валетка, молчи!

— Науськай собак, вон, на те кусты, словно в той стороне что-то...

Послышалось злое рычание.

— Вот, лето-с, также к Морозову в цепи подобрались: и не слыхал, как голову отрезали.

— Ну, не пугай, и так страшно.

Солдат вскинул ружье и взвел курок.

— Погоди, не пали; может, это так.

— А, что его ждать-то?

Разом, с яростным лаем, ринулись несколько собак, до этой минуты совершенно неподвижных, и понеслись как раз к тому месту, где солдаты услышали подозрительный шум. Теперь ясно было видно, как две конные фигуры метнулись в сторону.

— А, черт бы вас драл! — донеслось из темноты.

Фраза эта была произнесена по-русски.

— Никак наши , что за леший — засуетился часовой. — Постой, не пали; кто идет?

Блеснул выстрел и осветил испуганное, безусое лицо молодого солдата, наудалую пустившего свою пулю.

Человек пять солдат, лежавших в стороне, в так называемом секрете, бросились бегом к кустам, поднялась возня. В шуме свалки слышны были стон и русская ругань; голос Батогова, хриплый, взбешенный, кричал:

— Да что вы, дьяволы (следовала характерная русская фраза), говорят вам — свои. Да ну, не душите! А, ты вязать!

— Навались на них сразу, — командовал запыхавшийся голос.

— Я вот тебе навалюсь; к начальнику ведите!

Весь бивуак поднялся и стал в ружье.

Было солнечное, морозное утро, лужицы по колеям Пеншамбинской дороги затянуло тонкой коркой льда; колеса повозок звенели по кремнистому грунту, и солдаты, потирая на ходу руки, бойко шли в такт маршевой песни.

Батогов ехал верхом на своем Орлике; он был еще в том же верблюжьем халате, в котором бежал из аула, только на голове его надета была теперь круглая офицерская фуражка, и из-под нее виднелась полоса красного бумажного платка, которым обернут был лоб всадника; кроме этой раны, рука Батогова была перевязана полотенцем выше локтя, и, судя по бледности его, можно было судить о том, что эти повреждения были довольно значительны. Все это были следы ночной схватки, которую беглецы должны были «выдержать по печальному недоразумению», как выразился в своем донесении начальник отряда, толстенький капитан, степенно раскачивавшийся в покойном седле, рядом с Батоговым. Около них ехали верхом еще два офицера и горнист на выпряженной из повозки хромой лошади. На походных носилках два здоровых, коренастых пехотинца несли тело, завернутое в несколько солдатских шинелей; из-под серого сукна виднелись красные лоскуты туземного халата и худощавая, смуглая рука, безжизненно свисшая с края носилок. Когда солдаты сбивались с ноги и носилки сотрясались от неверного шага несущих, то ближайшие могли слышать слабый стон и жалобный, тихий лепет раненого. Фельдшер-жидок шел, спотыкаясь, рядом с носилками, грызя в зубах окурок папироски и роясь на ходу в кожаной сумке с медикаментами. Наверху большой ротной телеги, поперек мешков с провиантом, лежало несколько тел, прикрученных веревками к грядкам повозки.