Георгий Чулков - Метель

— Паучинский Семен Семенович.

— Странная фамилия какая, — бормотал Полянов, выходя из квартиры Сусликова.

Как только ушел Поляков, тотчас же Филипп Ефимович схватился за телефонную трубку. В одну минуту сговорился он со своим другом Паучинским о свидании с князем Нерадовым и предупредил о возможной встрече с Александром Петровичем Поляновым.

— Главное, поезжайте к князю в пять часов, а к восьми часам назначил я этому самому художнику разговор по телефону. Понимаете? Но вся суть в князе. Может быть, эти два дела даже связаны и весьма тесно, представьте. У меня, друг мой, такое предчувствие. Не более как предчувствие, однако.

Статский советник Паучинский несмотря на свой почтенный чин, был человек совсем еще не старый. Где он собственно служит, никто этого не знал. Вращался он первоначально среди светских молодых людей, неравнодушных к бюрократической карьере, но вскоре от молодых людей отстал и стал необходимым человеком в двух-трех дамских салонах, занимавшихся отчасти патриотическими, отчасти благотворительными делами. К этому времени он получил небольшое наследство и сразу пустил его в оборот весьма успешно. К этому времени относится также его знакомство с небезызвестным мистиком и «пророком», Ваською Бессемянным, только что появившимся тогда в нашей столице. Паучинский с Ваською на чем-то сошлись. Между прочим, в известном процессе по делу приютских девочек он был как-то замешан, но лишь косвенно и на суде предстал в качестве свидетеля, а не обвиняемого. Одним словом, вышел сух из воды.

Наружность у господина Паучинского была не очень заметная, но при ближайшем знакомстве можно было открыть в чертах его лица кое-что примечательное: губы его были слишком тонки и сухи и кривились нередко в какую-то не совсем обыкновенную улыбку, весьма двусмысленную; глаза были слишком холодны и наглы. При всем том он был собою недурен и даже нравился дамам-благотворительницам, но о делах его любовных никто ничего не знал.

Сусликов звал его почему-то «каинитом» и любил философствовать с ним на разные темы. И с Филиппом Ефимовичем Паучинский был откровеннее, чем с другими. Однажды он проговорился как-то и высказал кое-какие мысли не совсем заурядный, касающиеся одной сусликовской темы. Оказывается, у господина Паучинского была своя собственная система, оправдывающая психологический уклон, известный под именем садизма. По мнению Паучинского, все без исключения могут быть подведены под какой-либо из двух существующих психологических типов. Каждый из нас либо садист, либо мазохист — в широком, разумеется, смысле. На этом действительном или мнимом законе он строил даже целую утопию или, как он выражался, «теорию морального равновесия».

Ровно в пять часов Семен Семенович Паучинский явился к князю Нерадову.

— Очень рад, что вы пришли, — сказал князь, внимательно рассматривая холодное лицо Паучинского. — Я вас никогда не видал, слышал только о ваших делах кое-что и, представьте, лицо мне ваше знакомо совершенно, как будто бы я вас давно знаю. Таким я вас себе и представлял. Не странно ли это?

— Вы проницательны, князь. Вот и все. И, должно быть, не случайно Федор Михайлович изволил однажды заметить: «Ведь, значит же что-нибудь лицо человеческое!» По характеру моему вы и лицо мое удачно определили.

— Лицо человеческое? Федор Михайлович? Какой Федор Михайлович?

— Достоевский. Я, князь, припомнил слова Федора Михайловича Достоевского. Я, конечно, по годам моим не мог быть с ним знаком, но, прочитав его изречение, почувствовал эти самые слова так, как будто слышал их из собственных уст Федора Михайловича.

— Вот вы про что, Семен… Семен….

— Семен Семенович. Меня зовут Семеном Семеновичем Паучинским.

— Так. Я знаю, как вас зовут.

— У вас так много бывает посетителей, князь, что немудрено и забыть кого-нибудь.

— Нет, я помню. Я даже запомнил некоторые ваши мнения и суждения, о которых сообщил мне добрейший Филипп Ефимович.

— А я давно, ваше сиятельство, собирался искать вашего знакомства в надежде узнать у вас смысл некоторых событий, так сказать. Я, признаюсь, весьма интересуюсь направлением вашего ума…

— И я, с своей стороны, — промямлил князь. — Очень рад, очень рад. Однако…

Князь остановился.

— Однако пора перейти к делу, — усмехнулся Паучинский не без явного нахальства.

И вообще во всех повадках этого молодого статского советника чувствовалась наглость чрезвычайная, несмотря на почтительный тон, которым он щеголял с видимым удовольствием.

— Дела? Вы о делах? — переспросил для чего-то князь.

Паучинский сразу подтянулся и как бы замерз в своей серьезности. Он молчал, ожидая, когда у князя развяжется, наконец, язык.

— Я слыхал, что вы занимаетесь некоторыми кредитными операциями, так сказать, — начал князь, решив, по-видимому, не церемониться со своим гостем.

Но и гость не очень смущался оборотом, который приняла их беседа.

— Занимаюсь. В скромных размерах, — признался Паучинский.

— Так вот, видите ли, у меня собственно, есть дело к вам. Но….

— Необходима тайна, — догадался Паучинский.

— Вот именно. Вы угадали, Семен Семенович.

— В этом отношении, князь, вы можете на меня положиться.

— Прекрасно. А не знакомы ли вы случайно с талантливым художником нашим, Александром Петровичем Поляновым? Вот о чем я вас хотел спросить.

— Представьте! Какое стечение обстоятельств… Сегодня вечером у меня будет с ним свидание.

— Не правда ни талантливый художник? Вы живописью интересуетесь, Семен Семенович?

— Отчасти. Вот иконы собираю. И некоторых западных мастеров люблю, должен признаться. Вот Гойю люблю, Босха тоже. Брейгеля-старшего одну картину очень люблю.

— Какую картину?

— «Слепых» его. Эта картина в Национальном Музее в Неаполе имеется. Очень острая картинка. Знаете, у слепых белки такие бывают синие? Так в этаком сине-белом тоне вся картина выдержана. У меня такое впечатление осталось по крайней мере. Я заметил, что иногда в картине до пяти, до семи тонов разных бывает, но если один какой-нибудь слишком выразителен, то его только и помнишь. Вот в этой Брейгелевской картине запомнился мне сине-белый тон, очень странный и соблазнительный. Если будете когда в Неаполе, зайдите посмотреть.

— Я этих «Слепых» знаю, — процедил сквозь зубы князь. — А вы почему про них так размазали?

— «Размазали», — сделал вид, что удивился бесцеремонному выраженью князя, его хитроумный гость.

— Ну, да… Размазали. Вы чему собственно удивляетесь?

— Я не размазал. Я лаконичен.

— Фу ты, черт! — рассердился вдруг князь. — О чем мы с вами, однако!

— Уклонились! Уклонились! Это верно, — почтительно подхватил Паучинский, довольный, кажется, что князь разгневался.