Алексей Будищев - Солнечные дни

— В Протасово, — коротко приказал он ему, — да поживее!

По-видимому, он был совершенно спокоен. Всю дорогу он думал, как он начнет свой рассказ в квартире станового, что будет говорить во время дальнейшего следствия, как будет держать себя на суде.

«На каторгу, конечно, ему не удастся меня законопатить, — думал он о Жмуркине, — но все же как это неприятно фигурировать на суде в качестве обвиняемого в убийстве! Что же может быть хуже!»

— Проклятая тварь! — проговорил он злобно.

Он ясно представил себя на скамье подсудимых. Зал переполнен публикой; он бледен, но совершенно спокоен. Вот он встает и говорит; все жадно прислушиваются.

— Я, действительно, был в связи с покойной Лидией Алексеевной Быстряковой, но я ее не убивал, — говорит он.

В зале перешептываются.

«Какая гнусность! — подумал он с отвращением. — Наши отношения с Лидой придется выложить на стол, как вещественное доказательство!»

Он передернул плечами, точно ему стало холодно, и снова задумался, привалясь в угол экипажа. Стараясь представить суд, он внезапно сопоставил те показания, какие даст на суде Жмуркин, с своим собственным, и ощущение ужаса охватило его всего. Ему стало ясно, совершенно ясно, что в показаниях Жмуркина — стройная и правдивая картина, а его, Загорелова, обвинения, направленные против последнего, действительно, похожи на какой-то нелепый бред, на вымысел на сваливание с больной головы на здоровую.

«Убита замужняя женщина, — думал он напряженно, — моя любовница. На ней на пять тысяч драгоценностей, и все они целы; вывод ясен: убита не ради грабежа. Теперь, — продолжал он свои размышления, — мой кистень, мой чапан, перенесение тела в теплицу, ключ от которой сохранялся всегда у меня, да кроме того, показания вот этого Жмуркина, — все это такие улики, от которых мне не откреститься ничем! Ведь это ясно же!»

— Я закопопачен, — прошептал он с тоскою, вдруг почувствовав себя бесконечно беспомощным.

«Могу ли я доказать, по крайней мере, свое отсутствие на месте преступления?» — тотчас же задал он себе вопрос, с головою уходя в свои размышления. И тотчас же он ответил себе, что доказать даже это он будет не в силах. Положительно не в силах. Во весь тот ужасный вечер он весьма часто и надолго отлучался ради всевозможных хозяйственных распоряжений, а потом и ради проверки отчета по мельнице на что его вызвал все тот же Жмуркин. «Я у него в лапах, — подумал он, — проклятая тварь!»

— Куда прикажете? — между тем, спросил его кучер, слегка повертывая к нему лишь одну бороду.

Экипаж уже въезжал в тихую улицу села Протасова.

— Назад, домой! — решительно проговорил Загорелов.

— Чего-с? — переспросил кучер в удивлении.

— Домой! — крикнул Загорелов сердито.

«Нужно все это хорошенько обсудить, — думал он, — а тогда уж к становому. К становому я всегда поспею, но ужели же мне предстоит идти на каторгу? За что?»

— Да быть же этого не может! — вскрикнул он, почувствовав, что из-под него ускользает почва.

— Чего-с? — снова переспросил кучер.

Но Загорелов молчал в глубокой задумчивости. По приезде домой, он целых три часа блуждал все в тех же размышлениях, оцепивших его мозг, как паутина. И он никак не мог выбраться из этого водоворота.

«А кроме всего этого, еще какая-то вещь и самая главная, — то и дело приходило ему в голову. — Что же мне, наконец, делать?»

Он не выдержал и отправился туда, в старую теплицу, к Жмуркину. Видимо, его точно всего сокрушало, будто он попал под жернов.

Когда он боязливо и робко проник туда, Жмуркин спал на полу у тахты, распластавшись на спине, как труп. Его рот был полураскрыт, и Загорелову вдруг показалось, что он умер. Это его нисколько не обрадовало, а, наоборот, погрузило в сильнейшее беспокойство. Внезапно он понял, что его решительность, которою он всегда так гордился, начинает покидать его, выдыхаясь как спирт из незакупоренной бутылки, и что без этого человека, без Жмуркина, он ничего не предпримет и ничего не сделает; он не сумеет даже прибрать трупа. Не сумеет, — он это хорошо понял. И в то же время ему стало ясно, что только один этот человек сможет спасти его, разорвав всю эту отвратительную паутину, если только он, конечно, захочет.

Загорелов тихонько опустился перед ним на колени, желая услышать его дыхание, чтобы убедиться, жив ли он. Однако, он не поспел этого сделать. Жмуркин приподнялся и сел на полу. Его лицо точно потемнело и застыло в бесконечном равнодушии.

— Чего вам? — спросил он Загорелова с неохотой, медленно передвигаясь, чтобы сесть на полу.

Тот ушел от него и сел на стул.

— Я был у станового, — проговорил он, наконец, хмуро, — но не застал его дома.

Жмуркин полуобернул к нему равнодушное лицо с морщинами у рта.

— Вечером вам придется опять к нему съездить, — сказал он. — Посудите сами: тело вторые сутки без погребения. Разве же это возможно! Я и так, как вы вчера ушли, старался, старался… Поглядите-ка, что сделал! — он кивнул головой к тахте.

Загорелов оглянулся и увидел за тахтой ванну, набитую льдом; она стояла в изголовья распростертого на тахте тела. И это тело было завернуто теперь с головою в свежую простыню. Загорелов увидел на простыне и метку «М. 3.», но это обстоятельство не повергло его в волнение. Он как бы на минуту заразился от Жмуркина его равнодушием.

— Ты говоришь… — вдруг спросил его Загорелов. — Кто же ее убил?

— Вы-с, — твердо ответил Жмуркин, — вы-с ее убили вашей грамматикой, — повторил он убежденно, — а я только как бы квитанцию ей на смерть выдал. Разве это вам непонятно? И посудите сами: как я мог поступить иначе? Ведь я раньше в услужении у вас был и как бы на побегушках. А теперь на побегушках уж не я.

— Врешь! — вскрикнул Загорелов злобно, точно сорвавшись с места и подбегая к Жмуркину. — Врешь!

Однако, он не добежал до него, остановившись в двух шагах.

— Будьте любезны успокоиться, — проговорил Жмуркин равнодушно, — садитесь пожалуйста на свое место! Прошу честью! — добавил он с неохотой.

Загорелов вернулся к стулу и сел. Его красивое лицо внезапно точно все сжалось, и на его щеки и бороду обильно и сразу брызнули слезы. В его груди словно лязгнуло железо.

— Знаю я, чего ты добиваешься! — вдруг выкрикнул он шепотливым, но пронзительным криком, в то время как его мокрое от слез лицо точно держала все еще сжатым мучительная судорога. — Знаю я, чего ты добиваешься! — повторял он, размахивая и точно грозя ему рукою. — Знаю я твои штучки! Ведь ты паутинку мне в голову сыплешь! Паутинку! — выкрикивал он. — Ведь ты вон куда клонишь! Му-у-читель! — добавил он протяжно.

Он разрыдался, но тотчас же сдержал себя последним напряжением воли, отирая с лица слезы. Его лицо разгладилось и приняло злобное выражение.