Алексей Будищев - Солнечные дни

— Тварь! — проговорил он гневно и с некоторым высокомерием. — Удушу! — вдруг снова выкрикнул он, бросаясь к Жмуркину.

— А меня вот что интересует больше всего в этом деле, — заговорил, между тем, тот совершенно спокойно и не обращая на дикий гнев Загорелова никакого внимания. — Вот что, — повторял он. — А вы сядьте пожалуйста, — заметил он Загорелову как бы вскользь.

Тот вернулся к стулу и сел.

— И вот почему я вам эту вылазку дал, — говорил Жмуркин. — То есть, относительно погребения и записочки. Мне любопытно-с, выдержите вы свою грамматику-с до конца, относительно чтобы пользоваться обстоятельствами, или же не выдержите? — говорил Жмуркин с мучительною усмешкой. — И я так решил, — продолжал он, в то время как Загорелов прислушивался к его словам, как бы боясь проронить хотя бы единый звук. — Я так решил, — говорил Жмуркин: — если вы выдержите, стало быть, ваша грамматика — истина-с и сила-с и, значит, вам на каторгу идти не для чего-с. Посудите сами, какая же может быть каторга, то есть, например-с у червяков? А я себя задавлю-с в таком случае-с, 23-го сентября-с, ибо-с на червивом насесте-с больше существовать не желаю. А если вы вот не выдержите и обстоятельствами по сему делу совсем не воспользуетесь, — тогда, значит-с, вся ваша грамматика — сущий вздор-с. Ноль-с! И тогда, значит-с, нам обоим на каторгу идти надо. Чтобы, например, за новой грамматикой. Обоим и под ручку-с. Это уж непременно. Я так решил, — добавил Жмуркин равнодушно и вместе с тем весьма твердо.

Загорелов пошел вон из теплицы, резко хлопнув за собою дверью. Но через минуту он снова просунул в эту дверь свое искаженное злобой лицо.

— Ты у меня попляшешь! — вскрикнул он в бешенстве, грозя пальцем. — Ты у меня сегодня же попляшешь, голубчик!

Жмуркин неистово расхохотался, точно откашливая свои внутренности.

— Лазарь Петров! — крикнул он Загорелову злобно и с отвращением. — Лазарь Петров, беги запрягать лошадей, чтобы, например, к становому!

Загорелов снова резко хлопнул дверью. Хохот Жмуркина еще достигал до него, и, весь бледнея, он вдруг задумался.

— Вон он куда метит! Все насчет паутинки! Все насчет паутинки!

Загорелов понуро двинулся к себе в усадьбу.

«Как же мне разрешить эту загадку? — думал он по дороге. — Что же, наконец, ехать мне к становому или не ехать?» Он снова почувствовал себя оторванным от почвы. Его словно носило в пространстве. «Будем рассуждать так, — думал он, — если я поеду к становому, — меня ждет каторга, это уж наверное, и потеря всего, что мной приобретено, всего до нитки. Тогда прощай все! Прощай усадьба, прощай мельница, прощай мечты и вся жизнь! Если ехать к становому, это значит надо решиться поставить над собою крест. За что? Во имя чего?»

— Умертвить себя — разве же это так легко? — проговорил он вслух, слоняясь в окрестностях усадьбы, бледный и сосредоточенный.

Он снова старался представить себя на скамье подсудимых, и снова он убеждался, что все его обвинения против Жмуркина сведутся к нелепому вздору, к околесице, неискусно придуманной ради оправдания себя. И тот, его враг, убьет его наповал правдивостью им изображенной картины.

«Это факт, с которым нужно примириться, — думал Загорелов, собирая все осколки своей воли и решительности, сокрушенных разразившеюся над ним бурею. — Если я хочу бороться с Жмуркиным на почве закона и суда, я разбит вдребезги. Это факт, несомненный факт! И следовательно, действовать через станового — это значит обречь себя заранее на каторжные работы».

Загорелов сел на скате холма, весь отдаваясь своим думам.

Что он скажет, в самом деле, в зале суда о Жмуркине? Он скажет:

— Он хотел сделать ту женщину своей любовницей, и потом почему-то убил ее.

— Почему? — спросят его.

— Я не знаю. Я ничего не могу на это ответить.

— А каким образом он достал ваш кистень?

— Украл.

— А ваш чапан?

— Тоже украл.

— А теплицу вы всегда сами запирали? — подсудимый, скажите нам вот это.

— Всегда сам.

— Как же он тогда ее отпер, если ключ сохранялся у вас?

— Я этого не знаю.

Загорелов шевельнулся, оглядывая окрестность блуждающими глазами, в которых горел испуг.

«А кроме того, и еще одна вещь, та, самая главная», — подумал он с тоскою.

В то же время ему ясно представилось, как все в уезде обрадуются тому, что затравили его, наконец. Ведь его вряд ли кто любит, ибо все завидуют его удаче, его быстрому обогащению, его умению хорошо и выгодно работать. Что он такое, в самом деле, в глазах этого уезда? Ловкий аферист, женившийся на ленивой дуре ради ее приданого и затем купивший две тысячи десятин без гроша в кармане! Разве же ему простят эту покупку? Да ни за что на свете!

«Завистливые собаки», — подумал Загорелов о своих судьях.

Надев личину правосудия, они просто будут травить его и бить палками, как ястреба, случайно залетевшего в хлев.

— Врете, не съедите, подождите-с! — повторил Загорелов злобно, в неподвижной позе застыв на скате холма. — Я буду вчетверо, вдесятеро больше богат, и тогда посмотрим, как-то вы заюлите передо мною, — шептал он.

Он снова стал на ноги, бесцельно и беспокойно двигаясь по скату.

«Следовательно, надо решиться на ту вылазку? — подумал он. — Теперь надо и эту сторону обсудить самым тщательным образом!»

Он снова напряженно погрузился в размышления, обстоятельно взвешивая все мелочи этой «вылазки» как выражался Жмуркин. И чем больше он думал над нею, тем более он находил здесь преимуществ.

В самом деле, «подлинная записка» в точности удостоверит самоубийство, а тело можно скрыть, и скрыть так, что его не отыщет никто ни за что на свете никогда. Разве трудно устроить вот хотя бы искусственный обвал? А потом, если даже тело и будет разыскано, ведь это обстоятельство все-таки нисколько не ухудшит его настоящего положения, а оставит его лишь совершенно в таком же виде, без всяких изменений.

Загорелов сел на берегу Студеной. Его звали обедать, но он не пошел. Фрося доложила ему о чае, но он отказался и от чая. Ему некогда было заниматься такими пустяками.

Вокруг уже смеркалось; летучие мыши неслышно замелькали над поверхностью речки, а он все сидел и думал. Уже в усадьбе загнали стада, луга задымились туманом и алая полоска зари поблекла между туч, как уголь, подернувшийся пеплом, а Загорелов сидел и думал, думал, бесконечно думал.

Теперь он прекрасно уже знал, что ему надлежало делать, но он имел основание крепко подозревать, что он не сможет сделать этого. Ни за что не сможет! И это сознание наполняло его ужасом, горечью и тоскою.

Однако, когда уже совсем стемнело, он пошел туда, в тот глубокий разрез между холмами. Проходя мимо двери старой теплицы, он не вытерпел и встревоженно приложил к нему ухо, весь замирая. Там кто-то ходил из угла в угол, решительной и смелой походкой. И звук этих шагов внезапно наполнил его отчаянием и тьмою. Его решительность и волю точно что сокрушило, разнесло бурею, и Загорелов жалобно сморщил лицо; из его глаз обильно и сразу хлынули слезы.