Алексей Будищев - Пробужденная совесть

Пересветов внезапно рассмеялся.

«Э, да ты крепок!» — подумал про него Беркутов.

Но Пересветов уже не смеялся и глядел перед собою широко раскрытыми и полными страха глазами. Лицо его сразу побледнело.

— Тошнехонько мне, — простонал он, крутя головою, и тотчас же крикнул:

— Тихон, друг, водки! Ты меня любишь!..

— Этот племянник у меня лес купил, — снова сообщил он Беркутову.

— Тишка, прислуживающий, и мне пива! — загоготал Петр Петрович.

Он, очевидно, привязывался к Тихону. Но тот благодушно налил и ему.

Беркутов покачал головою.

— Будет тебе водку-то глушить, — сказал он Пересветову и отобрал у него рюмку. — Пей лучше со мною чай, ты и без того пьян, как два сапожника. Или не хочешь ли сельтерской?

— Друг… сельтерской, — простонал Пересветов и, плача, полез к Беркутову целоваться, — сельтерской, — шептал он всхлипывая, — сельтерской…

Дуняша внесла самовар и поставила его на стол, опростав место из-под пустых бутылок.

Тихон, глядя на нее, размахивал руками и пел:

— Да вы что, куделью, что ли, торгуете? — спросил его Беркутов и, повернувшись к Дуняше, добавил: — А вы, голубушка, принесите сюда поскорее шесть бутылочек сельтерской.

И он вручил горничной деньги.

Тихон стал заваривать чай. Очевидно, он был здесь за хозяйку. Петр Петрович, чуть покачиваясь, ходил по комнате, виляя сорочьим хвостом. Между тем, в комнате совершенно стемнело. Дуняша принесла сельтерскую, откупорила бутылка и зажгла лампу. Пересветов с жаждою пьяного выпил залпом три стакана. Тихон подал Беркутову стакан чаю.

— Мы не куделью торгуем, а лесом, — сообщил он ему. — Куделью его тетка занимается, — показал он рукой на Верешимова.

Беркутов поглядел на Тихона и рассмеялся.

— Эко вы вспомнили. Я ведь об этом с вами в третьем году еще говорил!

Он стал пить чай. Пересветов сидел рядом в кресле, с бледным и усталым лицом. Он все еще был пьян. В комнате на минуту стало тихо.

— А где-то теперь Трегубов? — внезапно спросил Тихон и обвел присутствующих пьяными глазами. — Первый богач в уезде был и пропал ни за грош. Вот они денежки-то! Много через них народу гибнет.

— Да, ловок, должно быть, тот паренек, — заметил Верешимов, — который все это дело оборудовал. Двести тысяч за единый мах заработал и никаких следов после себя не оставил, словно он с неба пришел и на небо ушел.

— Время придет и ему, — проговорил Тихон, аппетитно схлебывая с блюдечка чай. — И он окажется. Если бы он без крови их украл, глядишь, это бы сошло ему с рук, а кровь пролил — влетит! Рано — поздно влетит! Кровь человеческая всегда наружу выйдет. Был у нас в городе такой же вот случай…

Тихон на минуту замолчал и стал наливать из стакана на блюдечко чай. Пересветов облокотился щекой на ладонь и стал слушать. Тихон, между тем, продолжал:

— Жили в нашем городе, на самом, почитай, выезде, старуха, мелочная лавочница, по фамилии Кудашева. Был у нее свой домик маленький, и жила она тихо, смирно, одна одинешенька, без роду, без племени, мелочными товарами торговала, деньги наживала и даже никакой прислуги при себе не держала. И шел по городу по нашему слух, что припасено у этой самой старухи в комоде, в чулке в старом, ни много ни мало десять тысяч. И нашелся такой паренек, Григорий, который задумал деньги эти себе взять. Конечно, нечистый, видно, его попутал.

Тихон схлебнул с блюдечка чай и на минуту замолчал. Пересветов, не изменяя позы, сидел и слушал. Его лицо было бледно. Глаза глядели устало.

— Только задумал Григорий это дело, но тут на него сейчас же сомнение нашло. Понимал он, что худое задумал, но не мог от мысли своей уйти, и как посмотрит на дом, где старуха живет, так у него белый свет в очах и перевернется. И пошел Григорий к юродивому одному, Пантелеймону, что в то время в нашем городе жил, и просил снять с него грешные мысли, чтобы не убивать ему старухи. И отвечал ему Пантелеймон: «Снять с тебя ни единого волоса власти я не имею, а делать тебе этого я не советую, ибо замучает тебя совесть, и не найдешь ты после того на земле счастья». И взял его юродивый за руку и сказал: «Слушай, что я тебе скажу. Прежде всех веков люди были как звери, ходили они по лесам, по дебрям, друг друга за кусок пищи убивали и никаких мучений за это не знали. И правил в то время землею Черный, а небом Светлый. И была совесть человеческая мертва. Только посмотрел раз Светлый на землю и жалко ему людей стало. Встосковалося сердце Светлого, заколебались своды небесные, и звездами упали из очей его слезы, и дал о себе Светлый знамение людям. Увидели люди знамение Светлого, и в божественные книги о сем записали и на земле закон установили, чтобы не убивать им друг друга, а кто убьет, тот сам смерть получит. Но Черный по-прежнему силен еще был на земле, хотя люди узнали о Светлом. Люди реже стали убивать друг друга, потому что знали, что убийство наказывается. И стал давать о себе Светлый знаменье за знаменьем и после каждого знаменья колебалась власть Черного. И когда пришло время, Светлый сам сошел на землю и оживил человеческую совесть. И после этого, что бы ни делал Черный, верх остается за Светлым, потому что совесть человеческая не мертва, а только дремлет». — Тихон схлебнул с блюдечка чай и продолжал: — Сказал это Пантелеймон Григорию, но не послушался его Григорий и убил лавочницу-старуху. Убил он ее ночью, деньги, какие нашел, себе взял и как нельзя того лучше все концы спрятал. Прожил он в этом же городе год или два тихо, смирно, а потом в другое место переехал, деньги свои потихоньку начал оказывать и зажил богато. Домик себе купил хороший, железную лавку завел, на купеческой дочке женился и приданое преотличное взял. Только случилось так раз: возвратился Григорий в свой дом поздно ночью и идет к молодой жене в спальню, веселый да радостный. Вошел он в спальню, в спальне темно, только лампадка перед образом горит и свет от нее зеленым пятном на полу лежит. Взглянул Григорий — да так и обмер. Сидит на полу, как раз у пятна у этого, старуха-лавочница, сидит, ноги под себя поджала, обеими руками за седую голову держится, а кровь из головы разрубленной прямо на это пятно каплет…

Тихон замолчал, потому что Пересветов внезапно со стоном поднялся с своего кресла. Глаза его были мутны, а губы дергало. Беркутов подскочил к нему.

— Братики! — прошептал Пересветов с искаженным лицом и замолчал. — Знаете ли вы, братики! — снова начал он и снова замолчал.

Беркутов ухватил его за талию.

— Да что ты, дурак! — бешено крикнул он.

Пересветов припал к нему на грудь.

— Светлый, — прошептал он чуть слышно.

Его точно чем сварило. Долговязые ноги Пересветова поползли по полу.