Николай Ашешов - Раны любви

Остались сестры, остались братья. О них он давно не имел никаких вестей. Доходили изредка тревожные слухи, и нервно, досадливо выбрасывал их из своей памяти Красинский. В семье покойный дед оставил богатое наследство — алкоголизм. И дети, и внуки слишком много жертв принесли, приняв это наследство.

Уехал Красинский из Москвы в тревоге. Приближалось время родов жены. Боясь расстаться с нею в такой критический момент, Красинский обошел с женою всех московских знаменитостей-врачей и в конечном результате уехал еще с большей тревогой. Мнения врачей разошлись. Срок растянулся в пределах целого месяца. Один из ассистентов знаменитого профессора предсказал двойню.

Но ехать было надо, и Красинский оставил свою семью с тягостным чувством приближения какой-то опасности, чуявшейся ему в этой разноголосице опытных акушеров.

Обмениваясь ежедневно телеграммами с женой, Красинский успокоился. Все шло хорошо. И Аллюся, прихварывавшая в последнее время, теперь совершенно здорова.

Милая Аллюся! Как живая стоит она перед ним.

Подходит к нему в разгар самой неотложной, срочной работы, подымает ручки, смотрит славными, светлыми глазками и шепчет:

— Визи меня, Алю, папа, на юки…

И тепло, и свежо становится на душе Красинского. Укладывая вещи, он тихо шепчет, чтобы никто не услыхал, хотя никто не подслушивал и не мог подслушать, — нежные, детские слова. И от них ему становилось легко, точно и сам он обратился в дитя.

Поезд шел медленно, как часы юноши, пришедшего на первое любовное свидание.

Кондуктор был пьян и груб. Поезд опаздывал, и Красинский злился. И, злясь, несколько раз спрашивал кондуктора о причинах опоздания поезда и, получая грубые ответы, вступал с ним в бесконечные объяснения, после которых неизменно чувствовал слабость от усилившегося сердцебиения.

К вечеру, усталый и разбитый, он приехал, наконец, в самую лучшую ананьевскую гостиницу, которая показалась ему самой худшей гостиницей в мире.

Был спертый воздух в скверном номере. На стенах были следы клопов. На кровати — подозрительные пятна. На зеркале — фривольные надписи, сделанные алмазом. Но электрические лампочки горели исправно, и их свет хоть немного скрашивал действительность.

Вошел комиссионер.

— Может быть, нужно папирос? Первый сорт. Нужно? Отлично.

Из кармана комиссионера стремительно вылетают две пачки папирос и также стремительно влетают в его карман деньги за них.

Но комиссионер не уходит. Быстрым, внимательным взглядом он оглядывает приехавшего «пассажира», как говорят на юге, и также быстро, но точно не серьезно, полуспрашивает, полунастаивает:

— У меня есть такая интересная вещь… Уй, какая… Только что начала… Молодая… Здесь — вот… Там — вот…

И комиссионер жестами показывал, с несомненною талантливостью художника, какие анатомические прелести рекомендуемой им женщины должны соблазнить роковым образом новоприезжего гостя.

— Значит, — удивился наивно Красинский, — вы говорите о женщине?

Комиссионер, улыбаясь, повел плечами и искренно добавил:

— Надо же чем-нибудь зарабатывать хлеб честному человеку.

Красинский досадливо отмахнулся рукой и сердитым движением запер дверь, выпроваживая надоедливого комиссионера.

И затем, переодевшись, поехал к своим родным.

Извозчик попался молодой и веселый.

— На Ольгиевскую? Хорошо знаем… А вы будете приезжий?

— Да. Из Москвы.

— А как там извозчики?

Красинский засмеялся.

— Что как?

— Ну, значит, как? Штрафуют? Автомобили хлеб отбивают?

— А ты про автомобили откуда же знаешь?

— А слышали. Мы — ярославские. Смышлены. Вот и приехали.

Красинский заплатил извозчику вдвое.

Ярославец осклабился и прибавил:

— Ежели бы мне купить, значит, здесь автомобиль, — житья не стало бы.

— Почему? — изумленно спросил Красинский.

— Да исправник все ездил бы на нем к своей любовнице, да катал бы ее… У нашего хозяина вторую лошадь истребил. Уж больно лют на женщин и на нашего брата, извозчика…

Красинский смеялся. И сразу все впечатления скверной гостиницы сделались легкими и летучими. Испарились и уплыли из памяти. И только стоял невольно образ той молодой женщины, которая только что «начала», и у которой «здесь — вот», «там — вот». Кто она? Может быть, какая-нибудь несчастная жертва ананьевской тупой и гнусной жизни, темперамента господина исправника или своего собственного темперамента?

И ему почудился свежий, юный образ молодой, красиво сложенной девушки, от которой пахнет весной и в глазах которой цветут фиалки.

Разве сказать комиссионеру, чтобы он прислал эту «интересную вещь»?

И сделалось стыдно и больно за эту отвратительную мужскую привычку жадно откликаться на зовы всякого женского тела…

И, призвав на память дочурку, Красинский, серьезный и весь поглощенный любопытством от предстоящей встречи, быстро поднялся по лестнице указанной ему какой-то странной и лохматой фигурой, быстро проходившей к воротам.

Звонок. Движение за дверями. Какие-то возгласы. Шуршанье женских платьев. Точно тревога поднялась в осажденной крепости.

Странно живут здесь люди.

Дверь отворяется.

Красинский невольно давит в себе крик, готовый сорваться с уст.

Пред ним сестра? Или чужая?

Горячо и быстро мелькающая мысль мгновенно расценивает ту женщину, которая стоит перед ним. Нет, это не сестра.

И он решительно делает шаг вперед и говорит:

— Здесь живут Кротовы?

Женщина остается неподвижной. Точно вылитая из бронзы статуя. Только руки, поднявшиеся было к лицу, замерли на груди и сложились, верно невольно, в молитвенный жест.

Красинский на мгновенье остановил свой взгляд на этих, так красиво и так набожно сложенных руках.

И в то же время почувствовал на себе жгучий ток…

И поднял свои глаза и встретил глаза странной женщины, скорбно, пытливо, страдальчески устремленные на него.

Жгучий ток усиливался. Претворялся в слова и думы. И говорил о близком, и родном.

— Не может быть, не может быть! — стремительно неслось в мыслях Красинского.

Углы рта странной женщины, — она вся в черном, — опустились. Задрожали старые, дряблые, желтые щеки. Скатилась крупная светлая слеза. И молившиеся руки опустились, упали, как мертвые.

— Это ты, Воля?

И молящиеся руки обвили шею Красинского. А он в вихре спутанных мыслей и соображений все еще никак не мог отгадать, кто же обнимает его? Кто прильнул так крепко? Кто пред ним?

И чей-то голос просто и ясно шепнул его душе:

— Да ведь это — Таня…

Таня… Таня…

Это самая старшая сестра. Лет пятнадцать… нет больше, лет двадцать тому назад они виделись в последний раз. Красинский приезжал уже студентом. Из робкого, застенчивого гимназиста он обратился в яркого и красивого юношу. Начал ухаживать даже за своей племянницей Липочкой, дочерью Тани, красивой и легкомысленной болтушкой, с вишневыми губами, влекшими, как магнит.