Николай Ашешов - Раны любви

В зеркале темные, загадочные глаза. Смотрят, пытливо смотрят. О чем-то говорят, что-то обещают.

Зоя Александровна улыбнулась по-детски: это ей все говорят про ее глаза, и ей всегда становилось страшно от лжи, которую она невольно так красиво творила… Странные глаза! Всем они что-то рассказывают, — творят волшебно очаровательную сказку… А она ничего не чувствует. Ничего и никогда она никому не говорила большого, красивого, важного. Молчала больше. Говорили другие, влюбленные, и сколько открывали в этих глазах тайн — они, эти любившие! А она тайн не ощущала. И любила, потому что любилось… А они говорили, говорили, без конца говорили, пока не пропадала страсть, пока лгавшие уста не переставали чувствовать огонь тела.

И вот смотрят опять эти глаза. Кого они сегодня обманут?

Внимательно смотрит Зоя Александровна на самое себя. В первый раз в жизни. Никогда она не смотрела так. Быстро летели дни, быстро мелькало ее прекрасное лицо в зеркале пред ней, быстро осматривала она самое себя влюбленным и довольным взглядом, — и быстро уходила, купаясь в жизни, как в теплой ванне.

А сегодня смотрит магнитно и хочет узнать от себя самой свою тайну.

Ничего не говорят ей сулящие, манящие, залитые грешной поволокой глаза. Глаза темные, загадочные…

Молчит строгое лицо… Только ноздри резко округлились и дышат. Своей жизнью. Жизнью страсти.

И вдруг сжалось сердце. Болью сжалось и сделалось жалким и маленьким. И заплакала Зоя Александровна, спустив голову пред этим проклятым зеркалом…

— Ну, о чем я, о чем? — шепчет она сама себе, и не находит ответа, и от этого слезы текут еще быстрее по лицу, и еще сладостнее плакать и чувствовать на щеке щекотанье крошечных струек…

Зеркало кажется туманным. Пропали в нем черты и очертанья. И глубоко, конвульсивно вздохнув, Зоя Александровна порывисто встает, делает шаг, останавливается и решительно нажимает кнопку звонка…

— Одеваться, — говорит она горничной.

И вдруг неожиданно вспоминает, что в час дня ей нужно идти в Летний сад…

Да, да, она забыла об этом. Совсем исчезло это из головы. Да, ведь это было вчера… Только вчера… В театре. Этот Ожогин. Кто он — забыла. Литератор, кажется. Нет, адвокат. Нет. Кто-то другой. С тонкими усами. И рот у него какой-то наглый. И глаза южные, жгущие. И говорит презрительно, лениво, точно у него тайна на устах, и не может он сказать ее всем… А ей он говорил много, долго… даже красиво… И волновал ее весь вечер…

— У вас сегодня руки, как оглобли, — говорит она резко горничной. — Если вы будете мне так помогать, то я и до вечера не оденусь. Вы влюблены или не спали всю ночь? — зло добавляет она, сердито сыпля искры из глаз.

Да, нужно идти… Почему нужно? Слово? Пустяки. Может быть, интересно? Мало ли было интересного в жизни? Но ведь он так пламенно просил, молил, убеждал. Наглые губы дрожали при этом. Глаза тоже загадочно обещали… И жгли. Ненасытным светом каким-то…

— Ну, ну, скорее, увалень вы деревенский, а не горничная…

Зеркало смотрит опять весело. Солнце играет. Глаза загорелись. Темные, загадочные глаза. И говорят… Как много они говорят. И они сегодня скажут ему… Скажут? Что?

Кружевной лиф, точно воздухом, покрыл свежую еще грудь. Высокую, но стыдливо опущенную низким корсетом. И руки алеют, «как розовый отблеск весенней зари». Так сказал ей однажды поэт. Правда, он был перешампанен в тот момент, но так восторженно он смотрел на эти руки…

И змейкой лежит пояс. Зеленый. С двумя рубинами, как глазами. Влюблены эти глаза в талью. Сколько слов, красивых и горячих слышала она о своей змеиной талье.

Да, ведь он сегодня не увидит этой змеиной тальи. Ведь она сегодня будет в саду, конечно в том манто… в том… которое… тогда…

— Скажите барину, что я, быть может, запоздаю к обеду. Во всяком случае, меня не ждите…

— Какие глупости… И что это вздумалось мне плакать?

Извозчик был красивый и молодой парень и было приятно сесть в пролетку чистую, изящную.

— Куда прикажете?

— В Таврический, — отвечает, не думая, Зоя Александровна, и продолжает радоваться весеннему солнцу, воздуху, чистому, как будто бы не городскому голубому небу, нечаянно показавшему себя, Петербургу, звонкам трамвая, таким отчетливым и ясным, грохоту уличного движения, и даже городовым, стоящим по углам с таким невинным видом.

— Почему мне вздумалось плакать? Какие глупости.

Пролетка быстро мчится, подбрасывая своими резинами, мелькают дома, мелькают люди…

И у всех, кажется, хорошие, счастливые лица…

Вот бежит маленькая портнишка… В руках маленькая картонка. А на груди, у сердца, тоже маленького, вероятно, письмо… Тоже маленькое… И светится у портнишки юная мордашечка… И ждет чего-то большого и важного ее маленькое сердечко…

— А я чего жду?

Не хочется думать… Не все ли равно? Один… другой… третий… Сколько их было у меня?.. Нет, по совести сказать… сколько?

Опять глупости полезли в голову. Да, их было много. Все ожидало кого-то сердце… И как это часто бывало: найдет, наконец, сердце, кого ему нужно было, и успокоится. Найдет свою колыбельку, как детеныш, и убаюкается. Потому что придет тот-жданный и покорит. А потом грезы ломаются, и опять затрепещет сердце и властно кричит: не тот, не тот…

А впереди жизнь прекрасная. Манит. Опьяняет. Зовет и кличет кликом сладостным… И оторвется сердце от жданного. И ищет другого. И скоро находит…

И так протекала вся жизнь. Трепещущая, волнистая, мятежная. Вся в погоне за каким-то богом, истинным богом, которому, раз поверив уже верят до конца дней… Сменялись, однако, боги, а настоящий не приходил, и веры не было… И вся жизнь обратилась в одно стремление к богу… без богов…

Сколько их было? Разве можно ответить на этот вопрос? Много было. Все волновали и радовали сердце… Все что-то давали. Но настоящего никто не принес в дар.

И опять сжалось сердце, как утром. Но утром был туман. Отчего же все-таки она плакала?

И вдруг слетела откуда-то, и прямо в сердце, новая мысль…

Ведь жизнь кончается. Уходит. Пропадает. Одуванчиком отлетает. Злой дух дует на жизнь. И умирает она. Не дождавшись жданных, не избравши избранных. А сколько было жданных, сколько избранных?

— Извозчик, поскорее, поскорее! Вы едете, как мертвый!..

Извозчик подъезжал к воротам сада и улыбался.

Он был молод и красив. Его любили брать молодые и красивые, и по опыту он знал, как все нетерпеливы…

— Прикажите подождать?

— Нет. Но завтра к двум вы мне будете нужны.

Извозчик отъезжает медленно и важно и продолжает улыбаться.

Солнце красиво горит на улице. И еще красивее там в саду, в молодой листве. Улица шумит… Какая радость везде… И больница напротив сада горит в своих окнах лучами радости. И нет, кажется, там болезней и страданий. Нет их и везде в мире…