В Розанов - Опавшие листья (Короб второй)

(размышляя о полемике со Струве).

1 К новому влечет душа* (лат.).

* * *

8-ми лет. Мамаша вошла в комнату.

- Где сахар?

На сахарнице было кусков пять. Одного недоставало.

Я молчал. Сахар съел я.

Она бурно схватила Сережу за белые волосы, больно-больно выдрала его. Сережа заплакал. Ему было лет 6. Я молчал.

Почему я молчал? Много лет (всю жизнь) я упрекал, как это было низко; и только теперь прихожу к убеждению, что низости не было. Ужасная низость как бы клеветы на другого, получается в материи факта, и если глядеть со стороны. Но я промолчал от испуга перед гневом ее, бурностью, но не оттого, что будет больно, когда будет драть. Боль была пустяки. Она постоянно сердилась (сама была несчастна): а именно, как ветер сгибает лозину - гнев взрослого пригнул душонку 8-ми лет. У меня язык не шевелился.

Зато добрый поступок с Сережей. Мы бежали от грозы, а гроза как бы гналась за нами. Бывают такие внезапные, быстрые грозы. Сперва потемнело. Облако. Дом далеко, но мы думали, что успеем. Полянка с бугорками. Вдруг брызнул гром: и мы испуганно кинулись бежать.

Бежали, не останавливая шагу.

Еще бежали, бежали. Я ужасно боялся. "Ударит молния в спину". Сережа был сзади, шагах в четырех. Вдруг он стал замедлять бег.

Я оглянулся. И не сказал - "ну". Остановился. И чуть-чуть, почти идя, но "не выдавая друг друга молнии", пошли рядом.

* * *

Бодро, крепко:

- Ну, -Варя. Сажусь писать.

- Бог благословит! Бог благословит! И большим крестом клала три православных пальца на лоб,грудь и плечи.

И выходило лучше. Выходило весело (хорошо на душе).

(все годы).

Много лет спустя я узнал ее обычай: встав на 1/2 часа раньше меня утром, подходила к столу и прочитывала написанное за ночь. И если хорошо было (живо, правдиво, энергично, - в "ход мысли" и "доказательства" она не входила), то ничего не говорила. А если было вяло, устало, безжизненно, она как-нибудь в день, между делом, замечала мне, что "не нравится", что я написал, иногда - "язык заплетается". И тогда я не продолжал. Но я думал, что она как-нибудь днем прочла, и не знал этого ее обычая, - и узнал уже во время последней болезни, года 3 назад.

* * *

В грусти человек - естественный христианин. В счастье человек естественный язычник.

Две эти категории, кажется, известны и первоначальны. Они не принесены "к нам", они - "из нас". Они - мы сами в разных состояниях.

Левая рука выздоравливает и "просит древних богов". Правая заболевает и ищет Христа.

Перед древними нам заплакать? "Позитивные боги", с шутками и вымыслами. Но вдруг "спина болит": тут уж не до вымыслов, а "помоги! облегчи!" Вот Юпитеру никак не скажешь: "Облегчи!" И когда по человечеству прошла великая тоска: - "Облегчи", - явился Христос.

В "облегчи! избави! спаси!" - в муке человечества есть что-то более важное, черное, глубокое, м. б., и страшное, и зловещее, но, несомненно, и более глубокое, чем во всех радостях. Как ни велика загадка рождения, и вся сладость его, восторг: но когда я увидел бы человека в раке, и с другой стороны - "счастливую мать", кормящую ребенка, со всеми ее надеждами, - я кинулся бы к больному. Нет, иначе: старец в раке, а хуже - старуха в раке, а по другую сторону - рождающая девица. И вдруг бы выбор: ей - не родить, а той - выздороветь, или этой родить, зато уж той - умереть: и всемирное человеческое чувство воскликнет: лучше погодить родить, лишь бы выздоровела она.

Вот победа христианства. Это победа именно над позитивизмом. Весь античный мир, при всей прелести, был все-таки позитивен. Но болезнь прорвала позитивизм, испорошила его: "Хочу чуда, Боже, дай чуда!" Этот прорыв и есть Христос.

Он плакал.

И только слезам Он открыт. Кто никогда не плачет - никогда не увидит Христа. А кто плачет - увидит Его непременно.

Христос - это слезы человечества, развернувшиеся в поразительный рассказ, поразительное событие.

А кто разгадал тайну слез? Одни при всяческих несчастиях не плачут. Другие плачут и при не очень больших. Женская Душа вся на слезах стоит. Женская душа - другая, чем мужская ("мужланы"). Что же это такое, мир слез? Женский - отчасти, и - страдания, тоже отчасти. Да, это категория вечная. И христианство - вечно.

Христианство нежнее, тоньше, углубленнее язычества. Все "Авраамы" плодущие не стоят плачущей женщины. Вот граница чередующихся в рождениях Рахилей* и Лий. Есть великолепие душевное, которое заливает все, будущее, "рождение", позитивное стояние мира. Есть то "прекрасное" души, перед чем мы останавливаемся и говорим: "Не надо больше, не надо лучше, ибо лучшее мы имеем и больше его не будет". Это конец и точка, самое рождение прекращается.

Я знал такие экстазы восхищения: как я мог забыть их.

Я был очень счастлив (20 лет): и невольно впал в язычество. Присуще счастливому быть язычником, как солнцу - светить, растению - быть зеленым, как ребенку быть глупеньким, милым и ограниченным.

Но он вырастет. И я вырос.

Могу ли я вернуться к язычеству? Если бы совсем выздороветь, и навсегда - здоровым: мог бы. Не в этом ли родник, что мы умираем и болеем: т. е. не потому ли и для того ли, чтобы всем открылся Христос.

Чтобы человек не остался без Христа.

Ужасное сплетение понятий. Как мир запутан. Какой это неразглядимый колодезь.

(глубокой ночью).

* * *

Шуточки Тургенева над религией* - как они жалки.

* * *

Чего я жадничаю, что "мало обо мне пишут". Это истинно хамское чувство. Много ли пишут о Перцове, о Философове. Как унизительно это сознание в себе хамства. Да... не отвязывайся от самого лакейского в себе. Лакей и гений. Всегдашняя и, м. б., всеобщая человеческая судьба (кроме "друга", который "лакеем" никогда, ни на минуту не был, глубоко спокойный к любви и порицаниям. Также и бабушка, ее мать).

* * *

Только такая любовь к человеку есть настоящая, не преуменьшенная против существа любви и ее задачи, - где любящий совершенно не отделяет себя в мысли и не разделяется как бы в самой крови и нервах от любимого.

* * *

Одна из удивительных мыслей Рцы. Я вошел к нему с Таней. Он вышел в туфлях и "бабьей кацавейке" в переднюю. Новая квартира. Оглядываюсь и здороваюсь. Он и говорит:

- Как вы молоды! Вы помолодели, и лицо у вас лучше, чем прежде, - чем я его знал много лет. Мне 57.

- Теперь вы в фокусе, - и это признак, что вам остается еще много жить. - Он что-то сделал пальцами вроде щелканья, но не щелканье (было бы грубо).

- Почему "фокус" лица, "фокус" жизни? - спросил я, что-то чувствуя, но еще не понимая.

Он любитель Рембрандта, а в свое время наслаждался Ма-зини, коего слушал и знал во все возрасты его жизни.

- Как же!.. Сколько есть "автопортретов" Рембрандта... сколько я видел карточек Мазини. И думал, перебирая, рассматривая: "Нет, нет... это - еще не Мазини". Или: "Это - уже не Мазини"... "Не тот, которого мы, замирая, слушали в Большом театре (Москва) и за которым бегала вся Европа"... И наконец найдя одну (он назвал, какого года), говорил: "Вот!! - Настоящего Мазини существует только одна карточка, - хотя вообще-то их множество; и также настоящего Рембрандта - только один портрет. Тоже - Бисмарк: конечно, только в один момент, т. е. в одну эпоху жизни своей, из нескольких, Бисмарк имел свое настоящее лицо: это - лицо во власти, в могуществе, в торжестве; а - не там, где он старый, обессиленный кот, на все сердитый и ничего не могущий.