Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

К удивлению Соломатина приятельницы Елизаветы выглядели скромницами. Были они постарше Лизаньки и, по всей вероятности, имели больше житейских приключений. Одну из них называли Тишей, она была женой банкира, и при ней визит в Камергерский совершили изумруды. Другая была отрекомендована Соломатину Здесей Ватсон. Здеся Ватсон, урожденная Кормушкина, служила, и шумно, диджеем на одной из радиоволн, то ли милицейской, то ли попсовой, но предпринимала прилично-нетрадиционные попытки пробиться на телевидение. Третью знакомую Елизаветы, Клавдию, называли Писательницей. Выяснилось в разговоре, что трое дам проживали не на Рублевке, а в других Эдемах. Тиша и Здеся существовали в жанре секс-блондинок а ля Памела наша Андерсон (светлые волосы спадали на плечи, подчеркивая удлиненность облагороженных загаром лиц). Писательницу же Клавдию украшали букли-валики в два яруса над висками, они вместе с румянцем щек вызывали мысли о младшей из Лариных, Ольге, легкомысленно отнесшейся к чувствам романтика Ленского. Впрочем, бойкостью и тонусом Ольги писательница нынче, похоже, не обладала. И не было ничего удивительного в том, что несмотря на сегодняшний морозец четыре приятельницы позволили себе деликатно открыть полоски тела вблизи пупков, предъявив знатокам матовость или фитнесовую смуглость кожи, а вместе с тем и изыски пирсинга.

– Это хорошо, Андрюша, - сказала Елизавета, - что ты проходил мимо, подкрепись, мы-то здесь уже минут сорок, возьми меню. Там всякие голливудские чудеса! А вино мы заказали рейнское.

Всякие голливудские чудеса сразу были обнаружены Соломатиным в меню. «Любимая закуска Николсона». «Любимая закуска Траволты». «Любимая закуска Брюса Уиллиса». «Любимая закуска Джулии Робертс». Ну и так далее. Всего восемнадцать любимых закусок. Лобстеры, паштеты, рубленые рябчики, лапки зеленых лягушек и творения кулинаров таинственные, а значит, и особо манящие. Цены в меню стояли совершенно пустяковые, но без разъяснений, к валюте каких стран они имеют отношение. Стало быть - «у.е.». Соломатин молча обратил внимание Елизаветы на свойства здешних цен. «А-а-а! - взмахнула рукой Елизавета. - Никаких проблем!»

И Соломатин заказал тигровые креветки и двести грамм коньяка.

Ломая панцирь креветки, Соломатин взглянул на улицу. Напротив, наискосок, чуть вправо, над каким-то ресторанчиком он увидел новое для себя название. «Так это же закусочная, - сообразил Соломатин. - Бывшая, видимо. Именно сюда пригнал меня из Столешникова переулка якобы перепуганный Ардальон Полосухин!»

– Что ты увидел за окном? - обеспокоилась Елизавета. - Будто тебя что-то расстроило…

– Да нет, - сказал Соломатин. - Просто ни с того, ни с сего пришло на ум одно соображение. Некогда проезжал Камергерским переулком Юрий Живаго и увидел в окне вон того серого здания горящую свечу. «Свеча горела на столе, свеча горела…»

– В каком же из окон? - спросила Елизавета.

– Не знаю, - сказал Соломатин. - Но судя по тексту романа, на первом этаже. Или на втором. Не выше.

У приятельниц Елизаветы упоминание Юрия Живаго, похоже, не вызвало никаких чувств. Впрочем, писательница Клавдия оживилась, и букли ее стали вздрагивать:

– Куда интереснее дом во дворе! Флигель! Там убили красавицу, бывшую содержанку. А потом в той же квартире застрелили и зарезали самого Севу Альбетова.

– Да никто его не убивал! - то ли возмутилась, то ли возрадовалась Здеся Ватсон. - Он убыл из Москвы сам, чтобы нанять кита и переплыть на нем Тихий океан!

– Он снова пропал на станции Красноуфимск. Или на станции Бисерть, - печально сказала жена банкира, и стало понятно, почему ее называют Тишей.

– Никуда он не пропал! - зашумела Здеся Ватсон. - Он в Москве! Его уже видели на ипподроме! Или на Даниловском рынке! От Красноуфимска он дошел пешком.

– Что вам дался этот Альбетов? - удивилась Елизавета.

– Ну как же! - заявила Здеся Ватсон. - Он же - девятое чудо света! Он же - новый Калиостро! Он состоит из запахов и управляет запахами вселенной. Он мог и не нанимать кита за деньги, а подчинить себе рыбий жир, амбру для духов, а вместе с ними и кита. Люша Люшина пообещала написать о нем книгу, о нем и об ихней с ним лав стори.

– Люша Люшина - понтярщица и врушка, - поморщилась писательница Клавдия.

Тем временем принесли кофе.

– Вот уж кому стоит писать книгу, так это тебе, Лиза, - сказала Тиша.

– Мне? - удивилась Елизавета. - О чем же я могу написать книгу?

– Как, о чем? Да о Джиме! О Косте Летунове! О вашей с ним истории! Тут и мелодрама. Тут и жизнь богемы. Тут и слезы! И счастливый конец! Такую книгу будут расхватывать и вблизи метро, и в больничных киосках!

Эти слова Тиши, как и ход разговора приятельниц, подтвердили соображения Соломатина о том, что Елизавета (Здеся Ватсон называла ее и Лайзой) в их круге существует именно как любимая дочь плейбоя Константина Летунова, двадцать лет назад собиравшего стадионы, теперь - удачливого и денежного дельца и продюсера. О Папике и намека не возникало. Возможно, о Папике не знали и вовсе.

– Можете посчитать меня занудой, - сказал Соломатин, - но книги не пишут. Книги издают. Пишут романы, сочинения и доносы. Даже книги жалоб не пишут, а заполняют. Книги создают издатели, коли видят в своих проектах выгоду. Эта ваша Люша Люшина со своим романом о Севе Альбетове вполне может вписаться в чей-то проект.

– Вы, Андрюшенька, - сказала писательница Клавдия, - видимо, из тех высокомерных читателей, какие лорнет подносят к глазам, а при виде женских романов кривят губы.

– От зависти! От зависти! - обрадовалась Здеся Ватсон. - На что еще способны мужики!

– Да они и не читают романы, написанные женщинами, - сказала Клавдия.

– Отчего же не читают? - сказал Соломатин. - Читают. И лет двести назад читали. События «Губернских записок» Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина случаются в Вятке в середине девятнадцатого века. Или даже пораньше. Есть там такой персонаж Порфирий Петрович. Он прохиндей, рвач и взяточник. К сорока годам, добравшись до управления губернаторской казной, позволил себе благолепие в поступках и добродеятельности своей и стал кое-что почитывать. Попробую по памяти процитировать Щедрина. Извините, если допущу неточности. Так вот. «Он (то есть Порфирий Петрович) охотно занимается литературой, больше по части повествовательной, но и тут отдает преимущество повестям и романам, одолженным своим появлением дамскому перу, потому, что в них нет ничего "этакого". Дама, говорит он, при этом уж то преимущество перед мужчиной имеет, что она, можно сказать, розан, следовательно, ничего, кроме запахов, издавать не может».

Некоторое время просидели в молчании. Соломатин - в неловкости. («Ведь действительно, проявляю себя занудой. Или посчитают: "Образованность свою хочут показать!" А писательница Клавдия, похоже, надулась…»).