Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

То есть в мысли Прокопьева о Нине, как о помощнице, была полная дикость. Или дурь. Во-первых, если бы Нина была фантом, игрица в чьей-то каверзной и слоеной затее, она вряд ли могла стать проводником к Квашнину (хотя, почему бы и нет? Ведь в закусочной в Камергерском к Прокопьеву ее подвел Агалаков. Однако и с Агалаковым дело было неясное). А если она была реальная женщина с реальными чувствами к нему, Прокопьеву, на кой ляд ей было способствовать вызволению из напастей бывшей буфетчицы Даши? Обращение к ней за помощью вышло бы делом нелогичным.

Но эта нелогичность как раз и будоражила Прокопьева! Будто бы в этой нелогичности и нелинейности и могла возникнуть некая искра! А что было делать? Долбненские милиционеры приняли заявление Ангелины Федоровны и объявили розыск. Но пока Дарья Тарасовна Коломиец не обнаружилась ни в России, ни на Украине, ни в прочем ближнем зарубежье. Даже в Кодорском ущелье ее не сыскали. Не исключалось, что злыдни из нелегального промысла по продвижению женских тел могли отправить Дашу, отобрав у нее паспорт, на каторжные работы в гаремы не только Турции, но даже и в сладкоприимный город Лакхнау, известный Прокопьеву по книге востоковеда А. Суворовой. А в Лакхнау разговаривают исключительно на урду. Отыщи-ка там беспаспортную-то!

А потому любые действия Прокопьева могли быть признаны оправданными. И те, что из разряда - «на всякий случай».

На всякий случай (!!!) он и произвел звонок на известный ему мобильный. Поздоровался. И услышал в ответ:

– Пружинных дел мастер! Чую, чую! И даже знаю, Сергей Максимович, ради чего вы осчастливили меня звонком. Сразу скажу: позвольте вам выйти вон. Это из «Свадьбы» по Чехову. Реплика жениха в адрес телеграфиста Ятя. А теперь она - моя и в ваш адрес. Позвольте вам выйти вон. Порыв ваш стать освободителем дамы мне объясним. Но неужели вы не задумывались вот над чем? А нужен ли этой самой распрекрасной Даше, если она, конечно, жива, такой освободитель, как вы? Вряд ли. Ей, наверняка, освободителем будет мил человек иного, нежели вы, уровня, круга и достатка. Оцените-ка, пружинных дел мастер, свои ценности, в том числе и материальные. Какой же вы принц на белом коне?! Вы - гусь лапчатый. В первый день нашего с вами знакомства я произнесла чуть ли не с чувством брезгливости: «Разве может такой, как вы, кому-то помочь!» и была права. Забудьте буфетчицу из Камергерского и не утруждайте себя набегами на Квашнина. А табурет и табакерку посчитайте моими безвозмездными дарами.

Летал в облаках гусь (ну не в облаках, естественно, пониже), а в него угодили дробью.

Самым уязвимым в нынешних приключениях Прокопьева было именно названное хозяйкой табакерки и табурета обстоятельство. А Даше-то он зачем? На кой он - Даше-то? Как к нему относится Даша, он не знал. Из слов, вовсе не Дашиных, а скажем, из слов кассирши Людмилы Васильевны и кузины Татьяны из Долбни следовало, что Даша проявляет к нему интерес и даже будто бы испытывает симпатию. Но какого рода эта симпатия? То-то и оно. Колкость женщины ли, фантома ли, в любом случае - конечно, женщины, с предложением Прокопьеву оценить себя и свои материальные ценности, была справедливой. Не имел он ни кола, ни двора. То есть квартира, оформленная по всем правилам, его ютила, но тесная и в хрущобе. А двор, загородный и с коттеджем, отсутствовал. Отсутствовал и кол, по нынешним понятиям питавшийся бензином. Жених незавидный. «Отчего же сразу и жених?» - чуть ли не испугался Прокопьев. Сам он не решался назвать свои чувства к Даше любовью. Тягу к ней никак нельзя было приземлить липучим определением. И примявшие его поначалу слова Нины начали вызывать в нем сопротивление. Гусь-то он гусь, но дробь, угодившая в него, остановить его не могла. Упорствовать в поисках Даши и устройствах ее судьбы он был намерен и далее. И не ради Даши. Хотя конечно, и ради нее. Но прежде всего - ради самого себя. Сколько раз порывы его, затеи его заканчивались ничем - или из-за обстоятельств, какие будто бы невозможно было одолеть, или из-за необязательности натуры, из-за робости ее («а-а-а, да ничего у меня не выйдет!»). Сейчас Прокопьева взбудораживали азарт и отвага. Охладить или осадить себя он уже не мог.

В мысленном списке Прокопьева «На всякий случай» в резерве находился Академик всяческих Академий всяческих искусств Александр Михайлович Мельников. Маэстро однажды проводил на первом канале ночную беседу с Квашниным и, наверняка, имел к тому доступ. Преодолевая неловкость, Прокопьев все же позвонил Мельникову.

К удивлению Прокопьева Мельников его звонку обрадовался.

– Сергей Максимович! Вы как раз кстати!

Прокопьев понял, что ему сейчас напомнят о починке дивана и кресел. И как от этих кресел перебрасывать разговор к клюквам и льнам, он не знал.

А Мельников будто бы отвлекся и произносил слова в сторону или самому себе («апарт», что ли, у актеров? - зачем-то явилось Прокопьеву).

– Извините, Сергей Максимович, - вернулся к нему Мельников. - Отвлекся. Но по делу. Вы ведь, уважаемый Сергей Максимович, назначены в Государственную комиссию выяснения причин отсутствия дома номер три по Камергерскому переулку экспертом. Так ведь?

– Да… - замялся Прокопьев. Он уж и забыл про Государственную комиссию выяснения.

– Ну вот! - еще более обрадовался Мельников. - А меня посетил сам Альбетов. И теперь он у меня. А как только он услышал, что я разговариваю со своим другом, и друг этот - член Государственной комиссии, он пожелал непременно побеседовать с вами. Можете сейчас приехать ко мне? Можете… Вот и прекрасно, очень даже мило с вашей стороны…

Через полчаса Прокопьев тер ноги о коврик у квартиры Мельникова в Брюсовом переулке, в композиторском доме. Нынче при легкости вкусов любой, написавший жалобу в химчистке, мог объявить себя писателем, а исполнивший в застолье громко и по своему песню про омулевую бочку - и композитором-аранжировщиком. Отчего бы Мельникову, помимо всего прочего, не быть и композитором? Но Александр-то Михайлович Мельников, наверняка, мог иметь в творческом багаже и серьезные музыкальные опусы.

«Отчего лезет мне в голову эта чушь?» - удивился Прокопьев. От того, милостивый государь, ответил он себе, что ты не перестаешь думать о Сергее Сергеевиче Прокофьеве! Это твоя радость и твое бремя.

Маэстро Мельников встретил его в барском халате (шлафроке, что ли?). Прокопьев сейчас же вспомнил помещика с какой-то картины из Третьяковки, купцы подносили барину головки сахара.

– Проходите, проходите, Сергей Максимович, по сторонам не глазейте, прошу вас, и не восхищайтесь, у меня, действительно, мебель музейная, модерн, девятнадцатый век, восемнадцатый век и даже семнадцатый, мой кабинет от графа Безбородко, екатерининского везуна, потом когда-нибудь вы все это осмотрите, а сейчас времени у моего гостя в обрез…