Array Коллектив авторов - Русский полицейский рассказ (сборник)

Разговаривая, пристав и Василий Максимович вышли за ворота. Городовые ругались с непослушными извозчиками. Экипажи поехали вереницей. Провожавшие гробы рассаживались в закрытые фаэтоны. Певчие, торговцы, похоронные старухи и всякий сброд чуть не дрались, толкаясь и шлепая по грязи. Начинало опять моросить.

Как-то на Святой неделе в богатую усадьбу старичка генерала Якова Тихоновича Радугина понаехало много гостей. Такому съезду благоприятствовала не столько хорошая погода и просохшие дороги, но, главным образом, широкое и радушное гостеприимство как самого генерала, так и генеральши. Про хлебосольство Радугиных ходили целые легенды, чему охотно верилось: так хорошо и просто чувствовалось у них всякому, от важного титулованного губернского предводителя дворянства до вечно заспанного замухрышки – ямщика Петрушки, привозившего к генералу на тощих земских клячах разного рода господ.

И вот только что сели все шумной веселой компанией за большой обеденный стол, как в столовую вошел, звеня шпорами, общий любимец, уездный исправник Тит Михайлович Папенко, и, извинившись за малое опоздание, начал христосоваться от хозяина по порядку со всеми.

Когда он это окончил и сел на своем обычном месте через стол против хозяина, одна из присутствовавших дам высказала в шутливой форме свое удивление по поводу поцелуйного обычая, которого придерживался Тит Михайлович.

– А что же вы видите в этом обычае необычного? – спросил, улыбаясь, исправник.

– Да как же – так-таки с первым встречным, и даже незнакомым, и вдруг… Право, в первый раз встречаю.

– Изволите ли видеть, – возразил исправник совершенно серьезно, – я слишком с большим уважением отношусь ко всем обрядностям нашей церкви и нашим трогательно-прекрасным обычаям старины, и, лобызаясь, поймите – лобызаясь, а не целуясь с каждым встречным, я только этим подкрепляю только что высказанное мною. Особенно свято я блюду этот необычный для вас обычай с тех пор, как благодаря ему остался цел и здрав и не лишился живота моего.

Все заинтересовались словами исправника и просили его рассказать про свое приключение с обычаем, что он и обещал исполнить после обеда.

Свечерело уже, когда гости вышли из-за стола и шумно разместились в гостиной.

– Ну что же, Тит Михайлович, мы ждем, – напомнил хозяин.

– Я готов, господа, но вот в чем дело, просил бы разрешения закурить, а то как-то и не говорится.

– Пожалуйста, пожалуйста! – раздалось кругом.

Тит Михайлович, не торопясь, свернул толстую папироску и, скрывшись в облаках дыма, начал так свой рассказ:

– Вот вы, я думаю, и не поверите, господа, глядя на мою тучную неповоротливую фигуру и зеркальный череп, что лет двадцать пять тому назад ваш покорный слуга обладал стройной фигурой, шапкой густых волос и энергией, которой хватило бы, пожалуй, на десятерых…

– Ну, в этом отношении, Тит Михайлович, – перебил его хозяин, – прожитые вами с тех пор четверть века, кажется, не оказали на вас никакого влияния.

Исправник щелкнул шпорами.

– Нет, Яков Тихонович, то да не то: укатали сивку крутые горы! – И он подавил невольный вздох. – Так вот, четверть века тому назад я служил помощником пристава в одном из южных городов. Родители мои, хотя и происходили из старой дворянской фамилии, но были люди бедные, и я, с трудом дотянув до седьмого класса гимназии, был вынужден прекратить свое образование и поступить на службу, так как надо было и отцу-старику помогать. Вышел я из гимназии, да и поступил в полицию на должность околоточного надзирателя. Мне всегда улыбалась эта служба – раскрывать преступления, преследовать и обнаруживать преступников и стоять на страже общественной безопасности – все это было более чем заманчиво. Работал я усердно, не покладая рук, и начальство, по-видимому, было мною довольно, но, несмотря на это, я по службе вперед не двигался, а стоял, так сказать, на точке замерзания.

Родители мои, как я упомянул выше, были люди небогатые и уже старые. Отец служил делопроизводителем в воинском присутствии, а матушка сидела дома – и вела наше небольшое хозяйство. Оба они были люди очень набожные и нас, детей, воспитали в этом похвальном духе. Бывало, помилуй Бог, руку небрежно для крестного знамения сложить или молитвою заспешить – сейчас остановят, и читай молитвы сначала, что для нас, детворы, ух как неприятно было. В дни Святой Пасхи, вот как и теперь, мы христосовались со всеми, кто бы ни был. Помню – я еще мальчонком был, – возвращались мы с отцом на первый день из церкви. День был веселый такой, солнечный, радостный. Народу на улицах видимо-невидимо. Вот идем мы с ним, с отцом-то, и вижу я, на углу улицы нищий идет, весь в лохмотьях, голова какой-то тряпкой повязана, как глянул на лицо, так – Боже ты мой! Не хочу в вас чувств неприятных возбуждать, а скажу только, что лица у него не было, а сплошная болячка какая-то. И слышу я, как этот ужасный, кланяясь прохожим, гнусавит:

– Христос Воскресе, православные!.. Христос Воскресе!.. Подайте милостыньку ради Христа Воскресшего!..

Стали и мы подходить ближе, а я, хоть и мал тогда был, а сам на отца поглядываю да думаю, как он тут поступит? Гляжу – отец достал монету и к страшному нищему подходит, а тот и ему навстречу радостное приветствие:

– Христос Воскресе!.. Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе! – ответил ему отец да, нагнувшись к растерявшемуся нищему, и облобызал его три раза.

Вот бы вы, господа, поглядели, что с тем сталось после столь необычайного для него, истинно христианского, поступка отца! Он вдруг жалобно завыл как-то, взмахнул руками и, схватившись с места, упал к отцу в ноги, пытаясь их поцеловать. Он издавал дикие звуки, слезы градом катились из опухших красных щелей, за которыми скрывались глаза. Он пытался что-то говорить, крестился, кланялся и снова выл, или стонал, но в этих звуках слышались радостные, счастливые нотки.

Этого случая я никогда не мог забыть.

Отличительною чертою отца вообще была доброта безграничная. Он учил нас, что злых людей нет, что Господь всех равно сотворил добрыми, а что суровые условия жизни ломают, озлобляют человека, и он, портясь сам, портит и других. Он говорил, что к ближнему своему надо относиться любовно, стараясь не преувеличивать его отрицательные качества, но наоборот: смотреть на них снисходительно, никогда не забывая, что под этою черною корою всегда пламенеет чудным немеркнущим светом дивная искра Божья и что не утушать ее надо стремиться, а, наоборот, все меры употреблять, чтобы раздуть ее и превратить в пламя, которое могло бы сжечь, испепелить черную кору.

Этим прониклись и мы, его дети, и старались, как вы увидите ниже, проводить его слова в жизнь.