Array Коллектив авторов - Русский полицейский рассказ (сборник)

Когда Сагачок отбыл наказание, он не на шутку начал побаиваться меня и стал дельным, исполнительным сотским. Понятно, я больше не сажал его в холодную, хотя – случалось – он иногда заслуживал этого.

Наступила осень, и вот однажды увидел я в окно человек десять стручан, идущих толпой в становую квартиру. Я вышел к ним на крыльцо и спросил, что им нужно?

– Ваше в-дие, сотский Сагачок бунтует, – ответил кто-то из толпы.

– Как бунтует?

– Да так. Выбрали мы его сотским на следующий год, а он отказывается – не хочет.

– Ну так что же я могу сделать?

– Явите милость, прикажите Сагачку, чтобы он остался сотским. Мы уже целых 65 рублей положили ему.

– А теперь сколько платите? – поинтересовался я.

Стручане молчали, поглядывая друг на друга, так что я вынужден был повторить вопрос. Наконец, кто-то из толпы ответил:

– Двенадцать рублей.

Я сначала не понял – в год или месяц получает Сагачок двенадцать рублей, но потом выяснилось следующее. Первые два года по избрании Сагачка сотским стручанское общество платило ему по шестьдесят пять рублей, как он условился с Вывюркой, а потом ежегодно стало подрезывать плату, сократив, наконец, до двенадцати рублей. Уменьшение платы явилось результатом того, что Сагачок постепенно так втянулся в полицейскую службу, что просто не мог отказаться от должности сотского, чем общество и воспользовалось в своих интересах.

Я обещал стручанам, что попытаюсь уговорить Сагачка, чтобы он остался сотским и на дальнейшее время. Стручане поблагодарили меня и пошли к Прохору Тимофеевичу, вероятно, выпить за успех своей просьбы.

Я велел позвать Сагачка и спросил его, почему он отказывается служить сотским, когда ему предлагают такую высокую плату?

Сагачок, запинаясь, ответил, что очень уже я строго наказываю его…

Я невольно засмеялся и стал говорить, что хотя я и наказывал его, но ведь он всякий раз заслуживал наказания. На первых порах, по приезде моем в Стручкы, как он, Сагачок, относился к моим распоряжениям? Стыдно сказать, иногда внимания не обращал. Теперь, когда он стал деятельным, исполнительным сотским, разве хоть раз я наказал его?..

Я долго еще говорил на эту тему, когда, наконец, Сагачок понял, что вся его служба зависит исключительно от него самого. В конце концов, он расчувствовался и заявил, что готов служить со мною «по гроб своей могилы». Но ему не пришлось это: через год меня перевели в другой уезд.

Должен сказать, что в последний год я был очень доволен сотским Сагачком…

Это было в старое, доброе время…

Допрос затянулся, и жандарм почувствовал себя утомленным, он сделал перерыв и прошел в свой кабинет отдохнуть.

Он уже, сладко улыбаясь, подходил к дивану, как вдруг остановился, и лицо его исказилось, точно он увидел большую гадость.

За стеной громкий бас отчетливо пропел: «Марш, марш вперед, рабочий народ!..»

Басу вторил, едва поспевая за ним, сбиваясь и фальшивя, робкий, осипший голосок: «Ря-бочий наред…»

– Эт-то что? – воскликнул жандарм, указывая на стену.

Письмоводитель слегка приподнялся на стуле.

– Я уже имел обстоятельство доложить вам на предмет агента.

– Нич-чего не понимаю! Говорите проще.

– Агент Фиалкин изъявляет непременное желание поступить в провокаторы. Он вторую зиму дежурит у Михайловской конки. Тихий человек. Только амбициозен сверх штата. Я, говорит, гублю молодость и лучшие силы свои истрачиваю на конку. Отметил медленность своего движения по конке и невозможность применения выдающихся сил, предполагая их существование…

«Крявавый и прявый…» – дребезжало за стеной.

– Врешь, – поправлял бас.

– И что же – талантливый человек? – спросил жандарм.

– Амбициозен даже излишне. Ни одной революционной песни не знает, а туда же, лезет в провокаторы. Ныл, ныл… Вот спасибо, городовой, бляха № 4711… Он у нас это все как по нотам… Слова-то, положим, все городовые хорошо знают, на улице стоят – уши не заткнешь. Ну а эта бляха и в слухе очень талантлива. Вот взялся выучить.

– Ишь! «Варшавянку» жарят, – мечтательно прошептал жандарм. – Самолюбие – вещь недурная. Она может человека в люди вывести. Вот Наполеон – простой корсиканец был… однако достиг, гм… кое-чего…

«Оно горит и ярко рдеет.

То наша кровь горит на нем», – рычит бляха № 4711.

– Как будто уж другой мотив, – насторожился жандарм. – Что же он, всем песням будет учить сразу?

– Всем, всем. Фиалкин сам его торопит. Говорит, будто какое-то дельце обрисовывается.

– И самолюбьище же у людей!

«Семя грядущего…» – заблеял шпик за стеной.

– Энергия дьявольская, – вздохнул жандарм. – Говорят, что Наполеон, когда еще был простым корсиканцем…

Внизу с лестницы раздался какой-то рев и глухие удары.

– А эт-то что? – поднимает брови жандарм.

– А это наши союзники, которые на полном пансионе в нижнем этаже. Волнуются.

– Чего им?

– Пение, значит, до них дошло. Трудно им…

– А, ч-черт! Действительно, как-то неудобно. Пожалуй, и на улице слышно, подумают, митинг у нас.

– Пес ты окаянный! – вздыхает за стеной бляха. – Чего ты воешь, как собака? Разве ревоционер так поет! Ревоционер открыто поет. Звук у него ясный. Кажное слово слышно. А он себе в щеки скулит да глазами во все стороны сигает. Не сигай глазами! Остатний раз говорю. Вот плюну и уйду. Нанимай себе максималиста, коли охота есть.

– Сердится! – усмехнулся письмоводитель. – Фигнер какой!

– Самолюбие! Самолюбие, – повторяет жандарм. – В провокаторы захотел. Нет, брат, и эта роза с шипами. Военно-полевой суд не рассуждает. Захватят тебя, братец ты мой, а революционер ты или честный провокатор, разбирать не станут. Подрыгаешь ножками.

«Нашим потом жиреют, обжо-ры», – надрывается городовой.

– Тьфу! У меня даже зуб заболел! Отговорили бы как-нибудь, что ли.

– Да как его отговоришь-то, если он в себе чувствует эдакое, значит, влечение. Карьерист народ пошел, – вздыхает письмоводитель.

– Ну, убедить всегда можно. Скажите ему, что порядочный шпик так же нужен отечеству, как и провокатор. У меня вон зуб болит…

«Вы жертвою пали…» – жалобно заблеял шпик.

– К черту! – взвизгнул жандарм и выбежал из комнаты.

– Вон отсюда! – раздался в коридоре его прерывающийся осипший от злости голос. – Мерзавцы. В провокаторы лезут, марсельезы спеть не умеют. Осрамят заведение! Корсиканцы! Я вам покажу корсиканцев!..

Хлопнула дверь. Все стихло. За стеной кто-то всхлипнул.

БЛАГОРОДИЕ – титулование, в сословно-феодальном обществе форма обращения к военным, государственным служащим, лицам дворянского происхождения для подчёркивания их особого, привилегированного положения в соответствии с присвоенным чином, титулом.