Иван Кущевский - Николай Негорев, или Благополучный россиянин

— Я вас, кажется, где-то видала, а, впрочем, может быть, я ошибаюсь, — сказала Софья Васильевна, знакомясь с ним. Когда она здоровалась или прощалась, то, протягивая руку, немного приседала и улыбалась, что к ней очень шло. — А вот и обманщик! — приветствовала она Новицкого. — Где же Андрей Николаич?

Андрей Николаич не замедлил явиться, и началась болтовня, в которой особенно картинное участие старался принять Володя. Но, как всегда почти бывает, особенно усиленные старания отличиться не имели должного успеха: остроты выходили неуклюжими, и самая манера разговора отзывалась какой-то неприятной галантерейностью.

— Вы будете обедать у нас и останетесь до вечера. Да? — сказал Андрей.

— Я уж обедала.

— Софья Васильевна никогда в чужих людях не обедает, — сообщил Новицкий.

— Мы — свои, — сострил Володя.

— Разве это не показано в расписании? — спросил Андрей.

— Опять это несчастное расписание! — улыбаясь сказала Софья Васильевна.

— Действительно, расписание тут ни при чем. Софья Васильевна не будет обедать с нами потому, что боится заразиться аристократическими привычками, — пояснил Новицкий.

— Это ни при чем, — кивнув подбородком, возразила Софья Васильевна. — Я ему действительно говорила раз, что не буду есть каких бы то ни было лакомств после обеда, не буду пить за обедом никакого вина, не стану есть с чаем ничего, кроме простых сухарей.

Андрей пробормотал какой-то каламбур из слов, сухари, сухие правила, сушат тело и проч., но Софья Васильевна не слыхала его.

— И вовсе я не боюсь аристократических привычек, — тоном ласкового недовольства продолжала она, — а я боюсь всяких привычек. Я раз привыкла курить и просто страдала, когда не было табаку. Ну, я однажды рассудила, что не всегда же в жизни у меня будет табак, и, следовательно, по милости глупой привычки, мне придется часто страдать. Я промучилась три дня и отвыкла от табаку. После я мучилась привычкой есть что-нибудь сладкое после обеда и ее бросила… Теперь я боюсь привыкнуть ко всему, что не могу доставить себе ежедневно. Привыкни я, например, пить за обедом вино, пришлось бы или мучиться, или ходить по чужим обедам. А я его не пью — мне и не хочется, — с простодушной ужимкой заключила Софья Васильевна.

— У вас на всякий стих своя закладка, — сказал Андрей.

— Чем скромнее наши привычки, тем мы счастливее, — проговорил Шрам.

— Совершенно верно, — улыбнулась Софья Васильевна.

Володя, почти никогда не обедавший у нас прежде, на этот раз остался и пробыл бы до вечера, если б за ним не явился посланный с известием, что приехал его дядя.

Этот дядя был хорошо известен в акционерном мире, жил постоянно в Петербурге и печатал иногда в газетах маленькие политико-экономические заметки за своей полной подписью. Теперь он проезжал к себе в имение и должен был пробыть у нас, в Р., не больше одного дня. Нечего и говорить, что мы не хотели пропускать случая посмотреть «петербургскую модную картинку последнего выпуска», как выразился Андрей об акционере.

На другой день мы имели счастие ему представиться, и он принял нас довольно ласково, сказав что-то вроде того, что нам — молодому поколению — предстоит вступить в сад, только что расчищенный, в котором будет много интересной работы. Около него юлила в это время Катерина Григорьевна, заигрывая с ним на тему о петербургской литературе. Но акционер отделывался полуответами и не позволял ощупать себя во всей подробности, как бы нам этого хотелось. На первый раз мы узнали только, что он презирает все русское (к тому времени добрый русский мужичок вышел из моды и на сцену выступил самовар как символ тупости русского народа к разным полезным изобретениям) и восхищается Европой, признавая даже полезным — о, верх нелепости! — существование балета.

— Да, пожалуй, — сказала Катерина Григорьевна, — он отчасти способствует увеличению народонаселения.

Акционер как-то странно посмотрел на нее, и она закусила губы, поняв, что сказала величайшую глупость.

С петербургским Шрамом ехал какой-то молодой человек, которого я видел только мельком, именно в то время, когда Катерина Григорьевна выразила свое замечательное предположение о том, что балет, может быть, влияет на увеличение народонаселения. Я слышал, как он прошептал на ухо Андрею: «Барыне, кажется, хотелось бы увеличить народонаселение».

— Ей тут содействуют в этом желании многие гражданские и военные чины, да что-то без успеха, — тихо отвечал Андрей.

— Излишнее усердие всегда вредит делу, — громко сказал молодой человек таким комическим тоном глубокого убеждения, что я не мог не засмеяться. После такого замечания он, с величайшей свободой движений, взял Володю под руку и увел в другую комнату.

Больше я его не видал; они уехали с акционером на другой день, и я не вспомнил бы об их посещении, если б оно не имело громадного влияния на судьбу почти всех героев моего рассказа.

Через несколько дней, вечером, Андрей пришел ко мне несколько озабоченным. Видимо, брат затруднялся, с чего начать какое-то пикантное объяснение. Наконец он заговорил, что нам нужно взяться за настоящее дело, что обстоятельства слагаются благоприятно и надо ковать железо, пока оно горячо. Андрей имел глупое намерение купить городской театр, и я подумал, что он хочет сообщить мне о какой-нибудь очень важной для него перемене условий покупки. Но я ошибся.

— В феврале объявят указ об освобождении крестьян, — с важностью сказал он.

— Что ж из этого? У нас с тобой нет крестьян.

— Не то, — с досадой сказал Андрей. — Ты знаешь, на каких условиях их освободят?

— На каких?

— С тем, что они еще десять лет должны работать на помещиков… Словом, это полумера, и будет множество недовольных. Понял?

— Ничего не понял.

— Все равно, после поймешь. Дело в том, что благомыслящие люди решились не упускать этого случая…

Андрей начал говорить, что благомыслящие люди соединились в обществе, которое располагает в Петербурге громадными силами, и, кроме того, во всех губернских городах есть «способствующие ветви»… Такая ветвь есть и у нас, в Р., и так как она недавно основана, то должно прежде всего заботиться об увеличении своей силы посредством присоединения соумышленников. Андрей как член этой ветви делает мне честь, присоединяя меня тоже к своему обществу… Он говорил довольно долго и с большим эффектом, видимо дожидаясь, что я вскочу с кровати и брошусь плясать от радости. Но, когда он кончил, я нарочно молчал.

— Что же, ты согласен? — спросил Андрей.

— Нет… Как ты ни любезно приглашаешь в каторжную работу, а уж позволь отказаться.

— Этого не придется; но что ж, если бы даже и в каторжную работу — во имя общего блага! — неловко сказал Андрей.