Иван Кущевский - Николай Негорев, или Благополучный россиянин

К весне у нас умерла тетушка, которая, впрочем, уже давно не жила, будучи разбита параличом. После нее я остался законным главой дома. Особых перемен от этого, впрочем, не произошло. У нас бывали те же гости, время тянулось так же ровно.

Я довольно долго не видал Софью Васильевну и не без радостного удивления встретил ее как-то в университете.

— Здравствуйте, Софья Васильевна, — сказал я ей, не в состоянии будучи удерживаться от некоторой холодности и даже упрека в тоне моих слов.

— Здравствуйте, — смущенно отвечала она мне, боязливо глядя во всю ширину своих чистых, кротких глаз. — Отчего вы ко мне не ходите? Вы, пожалуйста, извините меня…

Последние слова она произнесла очень тихо, почти шепотом. Я взял ее за руку: рука у ней была холодна.

— Я о вас вовсе не думаю того, что говорила, — с усилием сказала Софья Васильевна.

Лицо ее было бледно, грудь высоко вздымалась — недоставало, казалось, одной капли, чтобы она зарыдала. Я понимал это и поспешил успокоить ее, отозвавшись легко и шуточно о причине перерыва в нашем знакомстве.

В этот день я дожидался в университете Новицкого, чтобы идти в таможню за книгами, и мне нельзя была проводить ее. Софья Васильевна рассчиталась с швейцаром, у которого купила какие-то записки, и мы расстались очень весело и дружелюбно.

На другой день мы с Андреем отправились навестить ее и встретили на дороге Стульцева. Осведомившись, куда мы идем, он состроил какой-то таинственный вид и задергал очками, что означало его нетерпение преподнести собеседникам какую-нибудь забористую ложь.

— К этой беременной невинности?.. — сказал наконец Стульцев.

При брате он уж давно воздерживался от вранья, и я не мог не удивиться, что Стульцев затевает тут же историю, из-за которой лишился бороды.

— Что? — спросил Андрей.

— То, что у ней постоянно ночует ее любовник Шрам, а может, и еще кто-нибудь…

— Ну, брат, я тебе за это полголовы обрею, — сказал брат.

К моему удивлению, Стульцева не смутило и это обещание.

— Мне сам Володя говорил. Он всем ее показывал на улице. Было человек пять студентов и какой-то офицер. Он сказал, что ночевал у ней.

— Ты врешь?

— Я никогда не вру, — обиделся Стульцев, смакуя, по-видимому, всю прелесть сказанной им правды, — ему так редко приходилось ее говорить!

— Когда это было?

— Третьего дня. Ну! Мы вышли из кондитерской и встретили ее. «Что, хороша?» — спросил он. Ну. Я говорю: это — Софья Васильевна, а он говорит: «У ней синие подглазицы, я у ней ночевал сегодня, ты никому не говори». Ну, ты понимаешь, я тебе по секрету, как другу.

— Ах, черт тебя возьми! Но что, если ты врешь? Честное слово, я тебе полголовы обрею…

— Обрей, если я вру! Обрей! — с какой-то радостью вскричал Стульцев.

Очевидно, он, против обыкновения, говорил правду.

Когда мы с Андреем пришли к Софье Васильевне (Стульцева она уже давно не пускала к себе), она с каким-то нетерпением ходила по комнате, видимо, что-то соображая.

— Как поживаете? — спросил Андрей с своей обыкновенной веселостью и беззаботностью.

— Очень скверно, — сказала Софья Васильевна, печально улыбаясь ему, — Знаете, я вчера подумывала даже напиться пьяной — так тяжело. Говорят, в вине утопают все неприятности…

— Но не все пьющие утопают в блаженстве. Вот один мой знакомый… — начал было Андрей, но Софья Васильевна смотрела так грустно, что он невольно остановился.

— Что с вами такое? — серьезно спросил брат.

— Извините за нескромный вопрос, не замешан ли как-нибудь в вашу неприятность Шрам? — сказал я.

Нечего и говорить, что я ни на минуту не сомневался в том, что все слышанное нами от Стульцева — гнусная клевета.

— Нет… вообще обстоятельства — все. Впрочем, и он тут помог.

— Софья Васильевна, откровенность — первое условие дружбы, а так как мы с вами друзья…

Софья Васильевна вдруг оживилась, с энергией откинулась на спинку дивана, и глаза ее заблистали одушевлением.

— Да, — порывисто заговорила она, обращаясь исключительно ко мне, — я сама чувствую потребность высказаться. Видите ли, какая история. Некто либерал Шрам сделал мне честь — влюбился в меня, встретив на гулянье, первого мая, за городом. Вы еще тогда не знали меня. Он принял меня, должно быть, за какую-нибудь сговорчивую модистку и позволил себе маленькую наглость. Я, впрочем, оборвала и пристыдила его. После этого я возобновила с ним знакомство в вашем доме. Он начал приставать ко мне; его страсть заметили, и о ней даже знает мой отец. Он…

Софья Васильевна сжала свои пальцы с такой отчаянной энергией, что хрустнули кости.

— Он составил уже план уйти из тюрьмы, заняться разными коммерческими делами и сделаться миллионером; для этого нужно всего пятьсот рублей. А достать пятьсот рублей легко: в меня влюблен Шрам.

Софья Васильевна с горьким озлоблением засмеялась совершенно неестественным смехом.

— Ну-с, это не все. Приходит ко мне несколько дней назад некто либерал Шрам, приходит поздно вечером и хромает так, что жалко смотреть. Ногу ушиб на лестнице, не может сам сойти назад, Я ему предлагаю ночевать на диване; ночью он является ко мне, за ширмы. Я прошу его уйти. Он просит быть тише и замечает, что для меня будет неприятно, если пришедшие на шум люди застанут нас вместе, в одном белье. Я начинаю кричать, поднимаю шум, и он уходит домой, совершенно переставши хромать. У отца есть шпион за мной — здесь, в этой же квартире, — который все ему подробно доносит. Отец узнал все и убежден, что я имела глупость отдаться Шраму, не выманив пятьсот рублей. Нечего и говорить, что упрекам и площадным ругательствам нет конца… Все это, конечно, пустяки, но я как-то не могу быть хладнокровной.

— Нет, это не пустяки! — сказал Андрей.

— Нет, я как-то глупо устроена. Я, право, порой от глубины души завидую уродам. Да и действительно, я была бы в тысячу раз счастливее, если бы имела совершенно отвратительную наружность… Я уж уколота в сердце, если замечаю, что мужчина, увидев меня, подумал: «А ведь недурна». Как это унизительно быть вещью, телом, которое может нравиться другим и возбуждать у людей желание приобресть тебя! Скверно быть женщиной!

Софья Васильевна говорила эти слова, как будто рыдала. Зубы ее лихорадочно стискивались и почти стукали при остановках, глаза безумно блестели, а на щеках волновался пурпуровый чахоточный румянец. Она находилась в высшей степени раздражения.

— Ах, как это оскорбительно видеть, что бьешься, бьешься и все ты не выше котенка, на которого каждый встречный имеет претензию изливать свои ласки. Тебе хочется учиться — все думают, что это делается для того, чтобы больше заинтересовать мужчин. Ты отталкиваешь его от себя, кричишь, что не хочешь его видеть, — он улыбается, объясняя это делом кокетства. Я теперь раздражена и говорю все это; мне больно, больно, а может быть, мое раздражение имеет свою прелесть в ваших глазах и вы думаете: «К ней ничего, это — идет». Кокетство все, кокетство!.. Кокетство…