Иван Кущевский - Николай Негорев, или Благополучный россиянин

— Во всяком случае, — остановил я его, — кроме меня, со стороны брата, вероятно, потребуется еще свидетель. Потрудитесь и вы с своей стороны приискать…

— Хорошо-с.

Мы раскланялись самым официальным образом. Совершив очень серьезно эту китайскую церемонию, я даже рассмеялся. У меня вертелось в голове слово удовлетворение и как-то особенно веско чувствовалась вся нелепость правила чести, по которому человек, получивший пощечину, должен или умереть на дуэли, или, убив своего противника, сидеть в тюрьме. Но делать было нечего, и мне не пришло даже самой легкой мысли о возможности отклонить дуэль.

Андрей воротился домой поздно ночью, и мне пришлось увидаться с ним только утром.

— Ну, — сказал я, — дело плохо; тебе придется с ним драться.

— Уж были? Очень рад.

Я объяснил Андрею, что нам надо, пригласить еще хоть Новицкого, так как мне, в положении брата, неловко быть одному свидетелем их удовлетворения.

Офицер приехал спозаранку и, как человек, опытный в этих щекотливых делах, с самым серьезным видом начал обсуждать мои предложения. Андрей часто стрелял в нашем саду в цель, прибитую на заборе, поэтому посторонние, если таковые будут, не удивятся, заслышав выстрелы, и я предложил устроить дуэль в нашем саду. Рану или даже смерть одного из противников можно будет свалить на несчастный случай при стрельбе в цель. Кроме этого, близость дома обеспечивает скорую помощь… Офицер согласился на все и заметив, что чем скорее воспоследует удовлетворение, тем лучше, предложил окончить дело завтра, часов в десять утра. Наконец, рассыпавшись в извинениях по поводу неприятности своего поручения, он ушел.

— Завтра, — сказал я Андрею. — Приготовься.

— Я давно готов, — небрежно ответил он, одеваясь, чтобы идти к Новицкому.

— Скажи, пожалуйста, неужели ты не чувствуешь теперь некоторого неприятного чувства? — спросил я его.

Мы сходили с лестницы; Андрей напевал какой-то мотив, очень нравившийся ему в эти дни.

— Как тебе сказать, не солгать? Я убежден почему-то, что будет мой верх, и мне даже немного жаль Шрама, а бояться я ничего не боюсь… так разве чуть-чуть. Да нет! И того не боюсь, — весело сказал Андрей.

У него был счастливый характер, который действительно не позволял ему скучать или быть печальным хоть двадцать минут сряду. Я сказал ему это, и Андрей ответил мне комплиментом, что мой характер еще лучше, так как я не только никогда не печалюсь, но не веселюсь и не сержусь. В назидательном разговоре на эту тему мы незаметно дошли до Новицкого, и, только взявшись за звонок, я спросил Андрея: «А что, если Новицкий не согласится?»

— Найдем другого: в чем другом, а в секундантах и собутыльниках у нас нет недостатка.

У Новицкого с Овериным была большущая холодная комната, испещренная множеством окон с трех сторон. Железная печка у них топилась постоянно, и от этого сухой воздух воспринимал какой-то неприятный запах гари. Этому не помогали даже два горшка с водой, поставленные Овериным на окнах для сообщения воздуху надлежащей влажности.

Мебель была очень бедна, и ко всему тому неряшество и беспорядочность Оверина сообщали комнате какой-то нежилой характер. Продавленный диван стоял далеко от стены, так как Оверин находил полезным в гигиеническом отношении спать середи комнаты. Тут же торчала его доска, около которой пол, аршина на три в окружности, давно побелел от мела. На потолке были прибиты какие-то гвозди и протянуты веревки. На одной из них висели даже чьи-то брюки. Книги у Оверина валились и на полу, и на диване, и под столом, и на подоконниках. Когда мы пришли, оба хозяина лежали с книгами в руках — каждый на своем логовище. Оверин, кроме того, держал в руке длинную палку, на конце которой был привязан, кажется, мел.

Между тем как Андрей начал объяснять Новицкому, в чем дело, я сел к Оверину на диван и поднял одну из валявшихся на полу книг. Это было «Philosophie du progrés, une programme» [67] «Философия прогресса, программа» — работа Пьера Жозефа Прудона (1809–1865), французского мелкобуржуазного экономиста и социолога, одного из основоположников анархизма. Прудона. Под ней лежал оттиск статьи Оверина о лейденских банках, напечатанной в каком-то немецком специальном журнале. Я плохо знал немецкий язык, да, кроме того, статья была испещрена какими-то бесконечными вычислениями, похожими на гиероглифы, и я ее бросил.

— Что это вы, читаете Прудона? — спросил я.

— Читал. Ужасная дичь! — невнимательно сказал Оверин, повертываясь на бок и начиная писать своей палкой на доске.

Мне ничего не оставалось, как положить книгу на диван и отойти от него.

— Что за нелепость, — говорил Новицкий, — неужели ты в самом деле будешь с ним стреляться?

— Конечно, буду. Что ж тут удивительного?

— Коли ему охота драться — взял бы поколотил его хорошенько, а то еще церемонии какие-то выдумали! — презрительно сказал Новицкий.

— Надо же ему дать средство смыть, так сказать, оскорбление…

— Зачем? Ведь он стоил плюхи — нечего ее и смывать, ее ничем не смоешь…

— Ну, словом, ты не хочешь быть свидетелем?

— Нет. Из-за того, что подлецу не нравится оплеуха, я не хочу таскаться по судам, да и тебе не советую.

— Ну, нечего толковать, значит! Прощай!

— Куда же ты, посиди — успеешь еще.

— Надо же найти человека…

— Да вон человек лежит, — кивнул Новицкий на Оверина. — Он теперь вычисляет круг обращения исторических событий в России. Он пойдет.

— Что это нос-то у него разбит? — спросил я.

— Нос пал жертвой, или не пал, а еще падет — жертвой раннего вставания. Не хотите ли посмотреть наш будильник?

Новицкий поднял с полу довольно тяжелый кулек с бельем и всяким другим хламом и начал объяснять устройство оверинского будильника. На стене, пониже часовой гири, были прибиты крючок и дощечка, прилаженная так, что, как только гиря становилась на нее и начинала надавливать, с крючка срывалась веревка и на голову Оверина падал почти с потолка кулек со всем его имуществом: тремя парами белья, сапогами и парой платья.

— Для чего это у него в руках палка? — спросил я.

— Это чтобы меньше двигаться и как можно меньше тратить фосфора в физических движениях, а больше сберегать его для умственной работы.

— А вам, должно быть, здесь весело! — сказал я.

— В особенности вечером, когда начинается пристройка будильника и развешивание свечей и простынь сообразно с законами отражения лучей. Но и день имеет свои приятности. Мы непрестанно заняты разными глубокими соображениями. Колбасы, например, какую, кажется, могут дать пищу для ума? Но мы и их не оставили без внимания. Прежде мы питались колбасами, а теперь сообразили, что лучше всего брать пример с первобытных людей: пить невареные яйца и есть сырую говядину. Вон…