Владимир Набоков - Полное собрание стихотворений

и эти лиственные тени,

что сверху кольцами текут...

1925 г.

Электричество

Играй, реклама огневая,

над зеркалами площадей,

взбирайся, молния ручная,

слова пылающие сей.

Не те, угрозою священной

явившиеся письмена,

что сладость отняли мгновенно

у вавилонского вина.

В цветах волшебного пожара

попроще что-нибудь пиши,

во славу ходкого товара,

в утеху бюргерской души.

И в лакированной коробке,

в чревовещательном гробу,

послушна штепселю и кнопке,

пой, говори, дуди в трубу.

И не погибель, а погоду

ты нам из рупора вещай.

Своею жизнью грей нам воду,

страницу книги освещай.

Беги по проводу трамвая,

бенгальской искрою шурша,

и ночь сырая, городская

тобою странно хороша.

Но иногда, когда нальется

грозою небо, иногда

земля притихнет вдруг, сожмется,

как бы от тайного стыда.

И вот - как прежде, неземная,

не наша, пролетаешь ты,

прорывы синие являя

непостижимой наготы.

И снова мир, как много сотен

глухих веков тому назад,

и неустойчив, и неплотен,

и Божьим пламенем объят.

1925 г.

Ut pictura poesis

M. В. Добужинскому

Воспоминанье, острый луч,

преобрази мое изгнанье,

пронзи меня, воспоминанье

о баржах петербургских туч

в небесных ветреных просторах,

о закоулочных заборах,

о добрых лицах фонарей...

Я помню, над Невой моей

бывали сумерки, как шорох

тушующих карандашей.

Все это живописец плавный

передо мною развернул,

и, кажется, совсем недавно

в лицо мне этот ветер дул,

изображенный им в летучих

осенних листьях, зыбких тучах,

и плыл по набережной гул,

во мгле колокола гудели

собора медные качели...

Какой там двор знакомый есть,

какие тумбы! Хорошо бы

туда перешагнуть, пролезть,

там постоять, где спят сугробы

и плотно сложены дрова,

или под аркой, на канале,

где нежно в каменном овале

синеют крепость и Нева.

1926

* Поэзия как живопись (лат.).

x x x

Пустяк - названье мачты, план - и следом

за чайкою взмывает жизнь моя,

и человек на палубе, под пледом,

вдыхающий сиянье - это я.

Я вижу на открытке глянцевитой

развратную залива синеву,

и белозубый городок со свитой

несметных пальм, и дом, где я живу.

И в этот миг я с криком покажу вам

себя, себя - но в городе другом:

как попугай пощелкивает клювом,

так тереблю с открытками альбом.

Вот это - я и призрак чемодана;

вот это - я, по улице сырой

идущий в вас, как будто бы с экрана,

и расплывающийся слепотой.

Ах, чувствую в ногах отяжелевших,

как без меня уходят поезда,

и сколько стран, еще меня не гревших,

где мне не жить, не греться никогда!

И в кресле путешественник из рая

описывает, руки заломив,

дымок из трубки с присвистом вбирая,

свою любовь - тропический залив.

1926 г.

Лыжный прыжок

Для состязаний быстролетных

на том белеющем холму

вчера был скат на сваях плотных

сколочен. Лыжник по нему

съезжал со свистом; а пониже

скат обрывался: это был

уступ, где становились лыжи

четою ясеневых крыл.

Люблю я встать над бездной снежной,

потуже затянуть ремни...

Бери меня, наклон разбежный,

и в дивной пустоте - распни.

Дай прыгнуть, под гуденье ветра,

под трубы ангельских высот,

не семьдесят четыре метра,

а миль, пожалуй, девятьсот.

И небо звездное качнется,

легко под лыжами скользя,

и над Россией пресечется

моя воздушная стезя.

Увижу инистый Исакий,

огни мохнатые на льду,

и, вольно прозвенев во мраке,

как жаворонок, упаду.

1926, Riesengebirge

Билет

На фабрике немецкой, вот сейчас,

дай рассказать мне, муза, без волненья!

на фабрике немецкой, вот сейчас,

все в честь мою, идут приготовленья.

Уже машина говорит: "жую,

бумажную выглаживаю кашу,

уже пласты другой передаю".

Та говорит: "нарежу и подкрашу".

Уже найдя свой правильный размах,

стальное многорукое созданье

печатает на розовых листах

невероятной станции названье.

И человек бесстрастно рассует

те лепестки по ящикам в конторе,

где на стене глазастый пароход,

и роща пальм, и северное море.

И есть уже на свете много лет

тот равнодушный, медленный приказчик,

который выдвинет заветный ящик

и выдаст мне на родину билет.

1927 г.

Родина

Бессмертное счастие наше

Россией зовется в веках.

Мы края не видели краше,

а были во многих краях.

Но где бы стезя ни бежала,

нам русская снилась земля.

Изгнание, где твое жало,

чужбина, где сила твоя?

Мы знаем молитвы такие,

что сердцу легко по ночам;

и гордые музы России

незримо сопутствуют нам.

Спасибо дремучему шуму

лесов на равнинах родных,

за ими внушенную думу,

за каждую песню о них.

Наш дом на чужбине случайной,

где мирен изгнанника сон,

как ветром, как морем, как тайной,

Россией всегда окружен.

1927 г.

Шахматный конь

Круглогривый, тяжелый, суконцем подбитый,

шахматный конь в коробке уснул,

а давно ли, давно ли в пивной знаменитой

стоял живой человеческий гул?

Гул живописцев, ребят бородатых,

и крики поэтов, и стон скрипачей...

Лампа сияла, а пол под ней

был весь в очень ровных квадратах.

Он сидел с друзьями в любимом углу,

по привычке слегка пригнувшись к столу,

и друзья вспоминали турниры былые,

говорили о тонком его мастерстве...

Бархатный стук в голове:

это ходят фигуры резные.

Старый маэстро пивцо попивал,

слушал друзей, сигару жевал,

кивал головой седовато-кудластой,

и ворот осыпан был перхотью частой,

скорлупками шахматных мыслей.

И друзья вспоминали, как, матом грозя,

Кизерицкому в Вене он отдал ферзя.

Кругом над столами нависли

табачные тучи, а плиточный пол

был в темных и светлых квадратах.

Друзья вспоминали, какой изобрел

он дерзостный гамбит когда-то.

Старый маэстро пивцо попивал,

слушал друзей, сигару жевал

и думал с улыбкою хмурой:

"Кто-то, а кто - я понять не могу,

переставляет в мозгу,

как тяжелую мебель, фигуры,

и пешка одна со вчерашнего дня

черною куклой идет на меня".

Старый маэстро сидел согнувшись,

пепел ронял на пикейный жилет,

и нападал, пузырями раздувшись,

неудержимый шахматный бред.

Пили друзья за здоровье маэстро,

вспоминали, как с этой сигарой в зубах

управлял он вслепую огромным оркестром

незримых фигур на незримых досках.

Вдруг черный король, подкрепив проходную

пешку свою, подошел вплотную.

Тогда он встал, отстранил друзей

и смеющихся, и оробелых.

Лампа сияла, а пол под ней

был в квадратах черных и белых.

На лице его старом, растерянном, добром