Владимир Набоков - Полное собрание стихотворений

деревянный отблеск лежал.

Он сгорбился, шею надул, прижал

напряженные локти к ребрам

и прыгать пошел по квадратам большим,

через один, то влево, то вправо,

и это была не пустая забава,

и недолго смеялись над ним.

И потом, в молчании чистой палаты,

куда черный король его увел,

на шестьдесят четыре квадрата

необъяснимо делился пол.

И эдак, и так - до последнего часа

в бредовых комбинациях, ночью и днем,

прыгал маэстро, старик седовласый,

белым конем.

<1927>

К России

Мою ладонь географ строгий

разрисовал: тут все твои

большие, малые дороги,

а жилы - реки и ручьи.

Слепец, я руки простираю

и все земное осязаю

через тебя, страна моя.

Вот почему так счастлив я.

И если правда, что намедни

мне померещилось во сне,

что час беспечный, час последний

меня найдет в чужой стране,

как на покатой школьной парте,

совьешься ты подобно карте,

как только отпущу края,

и ляжешь там, где лягу я.

1928 г.

Кинематограф

Люблю я световые балаганы

все безнадежнее и все нежней.

Там сложные вскрываются обманы

простым подслушиваньем у дверей.

Там для распутства символ есть единый

бокал вина, а добродетель - шьет.

Между чертами матери и сына

острейший глаз там сходства не найдет.

Там, на руках, в автомобиль огромный

не чуждый состраданья богатей

усердно вносит барышень бездомных,

в тигровый плед закутанных детей.

Там письма спешно пишутся средь ночи:

опасность... трепет... поперек листа

рука бежит... И как разборчив почерк,

какая писарская чистота!

Вот спальня озаренная. Смотрите,

как эта шаль упала на ковер.

Не виден ослепительный юпитер,

не слышен раздраженный режиссер;

но ничего там жизнью не трепещет:

пытливый гость не может угадать

связь между вещью и владельцем вещи,

житейского особую печать.

О, да! Прекрасны гонки, водопады,

вращение зеркальной темноты.

Но вымысел? Гармонии услада?

Ума полет? О, Муза, где же ты?

Утопит злого, доброго поженит,

и снова, через веси и века,

спешит роскошное воображенье

самоуверенного пошляка.

И вот - конец... Рояль незримый умер,

темно и незначительно пожив.

Очнулся мир, прохладою и шумом

растаявшую выдумку сменив.

И со своей подругою приказчик,

встречая ветра влажного напор,

держа ладонь над спичкою горящей,

насмешливый выносит приговор.

1928 г.

Острова

В книге сказок помню я картину:

ты да я на башне угловой.

Стань сюда, и снова я застыну

на ветру, с протянутой рукой.

Там, вдали, где волны завитые

переходят в дымку, различи

острова блаженства, как большие

фиолетовые куличи.

Ибо золотистыми перстами

из особой сладостной земли

пекаря с кудрявыми крылами

их на грани неба испекли.

И, должно быть, легче там и краше,

и, пожалуй, мы б пустились вдаль,

если б наших книг, собаки нашей

и любви нам не было так жаль.

1928

Расстрел

Небритый, смеющийся, бледный,

в чистом еще пиджаке,

без галстука, с маленькой медной

запонкой на кадыке,

он ждет, и все зримое в мире

только высокий забор,

жестянка в траве и четыре

дула, смотрящих в упор.

Так ждал он, смеясь и мигая,

на именинах не раз,

чтоб магний блеснул, озаряя

белые лица без глаз.

Все. Молния боли железной.

Неумолимая тьма.

И воя, кружится над бездной

ангел, сошедший с ума.

1928 г.

Оса

Твой панцирь, желтый и блестящий,

булавкой я проткнул

и слушал плач твой восходящий,

прозрачнейший твой гул.

Тупыми ножницами жало

я защемил - и вот

отрезал... Как ты зажужжала,

как выгнула живот!

Теперь гуденье было густо,

и крылья поскорей

я отхватил, почти без хруста,

у самых их корней.

И обеззвученное тело

шесть вытянуло ног,

глазастой головой вертело...

И спичку я зажег,

чтоб видеть, как вскипишь бурливо,

лишь пламя поднесу...

Так мучит отрок терпеливый

чудесную осу;

так, изощряя слух и зренье,

взрезая, теребя,

мое живое вдохновенье,

замучил я тебя!

<1928>

Разговор

Писатель. Критик. Издатель.

Писатель

Легко мне на чужбине жить,

писать трудненько,- вот в чем штука.

Вы морщитесь, я вижу?

Критик

Скука.

Нет книг.

Издатель

Могу вам одолжить

два-три журнала,- цвет изданий

московских,- "Алую Зарю",

"Кряж", "Маховик"...

Критик

Благодарю.

Не надо. Тошно мне заране.

У музы тамошней губа

отвисла, взгляд блуждает тупо,

разгульна хочет быть, груба;

все было б ничего,- да глупо.

Издатель

Однако, хвалят. Новизну,

и быт, и пафос там находят.

Иного - глядь - и переводят.

Я знаю книжицу одну

Критик

Какое! Грамотеи эти,

Цементов, Молотов, Серпов,

сосредоточенно, как дети,

рвут крылья у жужжащих слов.

Мне их убожество знакомо:

был Писарев, была точь-в-точь

такая ж серенькая ночь.

Добро еще, что пишут дома,

а то какой-нибудь Лидняк,

как путешествующий купчик,

на мир глядит, и пучит зрак,

и ужасается, голубчик:

куда бы ни поехал он,

в Бордо ли, Токио - все то же:

матросов бронзовые рожи

и в переулочке притон.

Издатель

Так вы довольны музой здешней,

изгнанницей немолодой?

Неужто по сравненью с той

она вам кажется

Критик

Безгрешней.

Но, впрочем, и она скучна...

А там,- нет, все-таки там хуже!

Отражены там в серой луже

штык и фабричная стена.

Где прихоть вольная развязки?

Где жизни полный разговор?

Мучитель муз, евнух парнасский,

там торжествует резонер.

Издатель

Да вы, как погляжу, каратель

былого, нового, всего!

что ж надо делать?

Критик

Ничего,

Скучать.

Издатель

Что думает писатель?

Как знать,- быть может, суждено

так развернуться...

Писатель

Мудрено.

Года идут. Язык, мне данный,

скудеет, жара не храня,

вдали живительной стихии.

Слова, как берега России,

в туман уходят от меня.

Бывало, поздно возвращаюсь,

иду, не поднимая глаз,

неизъяснимым насыщаюсь

и знаю: где-то вот сейчас

любовь земная ждет ответа

иль человек родился; где-то

в ночи блуждают налегке

умерших мыслящие тени;

бормочет где-то русский гений

на иностранном чердаке.

И оглушительное счастье

в меня врывается... Во всем

к себе я чувствую участье,

в звездах и в камне городском.

И остываю я словами

на ожидающем листе...

Очнусь,- и кроткими друзьями

я брошен, и слова - не те.

Издатель

Я б, господа, на вашем месте

Парнас и прочее - забыл.

Поймите, мир не тот, что был.

Сто лет назад целковых двести

вам дал бы Греч за разговор,

такой по-новому проворный,