Александр Мишарин - Белый, белый день

Единственное, что выказывало его безмерную, потайную, молчаливую любовь к сыну - это осторожно отворенная им дверь и долгий взгляд - немигающий, почти молитвенный. Сын дома, сын рядом, сын здоров - пусть даже и спит с похмелья. Пьяный проспится, дурак - никогда...

Они почти не разговаривали, редко что-то обсуждали. Они так понимали и чувствовали друг друга, что Анна Георгиевна даже и не пыталась жаловаться Павлу Илларионовичу на Пашу.

Еще в классе восьмом, после звонка классной руководительницы, что мальчик очень способный, но дерзкий и даже высокомерный, Павел Илларионович, продолжая, не торопясь, ужинать, только минуты через три вынес вердикт:

- Если Паша так делает - значит, он прав!

- Но он же эту Валентину иногда даже на "ты" называет! - возмущалась Анна Георгиевна.

- Значит, большего не заслужила!

И никогда отныне Павел Илларионович не позволял в их родительских беседах обсуждать, а тем более осуждать поступки Павлика. Вот его победы прогремевшие статьи, выступления, замеченные всеми публикации, приглашения в посольства и ЦК - это была благодарная и любимая их тема.

Конечно, здесь Анна Георгиевна превалировала, была инициатором и вдохновителем этих неторопливых, обстоятельных бесед, где не могли быть не замечены и не обсуждены малейшие подробности и всевозможные - порой самые неожиданные - этапы столь дорогой для них и полезной для общества карьеры их сына. Но и Павел Илларионович порой превращался в самого горячего адвоката, а поэтому и в изуверски-точного и тонкого психолога и защитника Павлика, когда тот попадал в ситуации, которые грозили ему крахом и тюрьмой. И тогда очень большие кабинеты распахивались перед отцовской настойчивостью.

Его любовь к сыну имела такую мощь, что даже совершенные "сухари" или от рождения злобные и мстительные люди, которых много на иерархической лестнице во всякой области, отступали перед старым генералом. Перед его слезами и даже угрозами. И они заражались его святой верой в подлинную непорочность или случайность участия Павлика в инциденте... А если уж упорствовали в дикости собственных принципов главенства наказания над прощением и добрым советом споткнувшемуся студенчеству, а шире молодости... то горе было тому! "Там наверху, где движутся светила...", начинали происходить некоторые катаклизмы. Возникали имена почти легендарных маршалов! Их вдов...

Правда, после каждой такой победы Павел Илларионович оказывался в больнице для старых большевиков месяца на три - не меньше. Но чувство торжества, что вновь победил, защитил сына, помогало врачам преодолеть не просто его недуг, а снова сбалансировать уже и по возрасту и по пережитому мало пригодное для жизни тело.

Конечно, не раз он возвращался ночами в казенной палате к мысли, что несмотря на все его - пусть и удачные - попытки защитить сына, необходимо успеть предупредить его о чем-то самом важном, что он, Павел Илларионович, знал! У жизни нет запасных вариантов, ее не проживешь дважды... Так стой насмерть ради того, в чем уверен и что любишь.

"Я знаю, ты даже не заметишь, когда и как я умру. Никакой глубокой раны не останется в тебе. Скорее ты будешь торопить жизнь! Чтобы вся эта шелуха, похороны, венки, поминки, памятники... Чтобы они быстрее освободили тебя для твоей жизни! Как тебе кажется - важной, увлекательной и в конце концов общественно-необходимой. Как говорили раньше: "Старость - могила, молодость - свет".

Дай Бог, чтобы у тебя впереди было море света! И ты бы дожил до каких-то настоящих, не вымороченных, не фанерных и не лживых хороших слов о нашей Родине. Дай Бог тебе всего, что ты только сам себе пожелаешь! Мне кажется - Господь к тебе будет милостив! А я не жалуюсь, не обижаюсь, не корю тебя - что не заметишь ты моей смерти. Ты почувствуешь это горе вдвойне. И горше, и беззащитней - в тот день, когда умрет твоя... наша мать. Тогда две эти потери сольются в одну. И ты с трудом справишься с этим двойным ударом.

Ты присмотришься по-другому к своей жене, и все то, что ты прощал, пока был сильным и богатым, по сравнению с семьей своей, той, в которой ты вырос и был сберегаем навечно... изменится. Все вокруг тебя, в том числе и жена, останутся теми же... Но другими! И вдруг - в самые прекрасные годы - ты можешь потерять смысл твоего вечного восхождения.

Но все это будет не сейчас! Не завтра. Еще жив и я... Хоть на меня ты уже не рассчитывай! Прости...

Анна Георгиевна - святая женщина. Никогда меня не любила, но была идеальной женой и образцовой матерью. Хотя и не хотела тебя рожать. Не хотела идти со мной под венец. Правда, никаких венцов или венков для таких, как мы, тогда и в помине не было. Называлось все это тогда гражданским браком. И я, и она в то время остались одни. От меня ушла Оля-певичка, да нет - певица... Сам Немирович-Данченко ее отмечал - правда, он многих красоток отмечал. Но не всем же давал петь первые партии... Оленька! Как я тогда все это пережил? Не выпустил обойму в этого итальяшку?.. Учились они вместе в консерватории. Да и при чем тут он?

Нельзя покупать любовь! Даже все твои красивые слова, самые надежные, добрые твои дела - все равно это только торг! Маркет, как сейчас говорят...

Ну, спас я всю ее семью польских аристократов, кажется, даже графов. Спас от расстрела ее брата Анджея - красавца с крупно вьющимися, пепельными волосами, с огромными, как и у Оленьки, серо-голубыми глазами с густыми-густыми смоляными ресницами. Запутался паренек в какой-то провинциальной националистической организации. А я был главный военный начальник в городе. И по званию, и по чину, и по стажу в партии. Мне нетрудно было поговорить с огэпэушником. Намекнул ему, что хочу эту семейку пригреть, как говорится... И вместо политического дела, которое тут же полетело в камин старого княжеского дома, было выписано направление на учебу в Москву, в архитектурный институт, Чернышевичу Андрею Николаевичу.

Уж как смотрела на меня старуха Чернышевич! И как зарделась Оленька при известии о том, что ждет их в Москве комната в коммуналке - двадцать восемь метров с эркером. Неслыханная по тогдашним временам роскошь! Ее выделило руководство под мою скорую свадебную историю.

Старуха Чернышевич так меня полюбила - на всю жизнь. Даже потом, когда мы с Оленькой расставались, все просила меня: "А можно, Павел Илларионович, я с вами останусь? И Анджей тоже!" А Анджей уже почти не выходил из туберкулезных больниц и санаториев. Такой редкий был парень - и умница, и талант, и божественной красоты хлопец. Так и сгорел месяца через два в туберкулезной горячке...

Больше старуха Чернышевич ни о чем не просила. Мне даже показалось, что она возненавидела дочь за ее отменное здоровье. За удачу! За то, что скачет каждый день на сцене в какой-нибудь "Мадам Анго". А вокруг нее - при живом-то муже! - вьются всякие знаменитости с цветами, шоколадом... Богема! Почти каждый вечер после спектакля - в ресторан. А что стесняться мужа - в час-два ночи приходит... Спать ему проходится на большом обеденном столе больше места в комнате нет. Уголок Анджея за ширмой. За огромным книжным шкафом Оленька со своими афишами, парижскими флаконами, пудрами... Со своим гардеробом - театральным и цивильным. И старуха Чернышевич со всем хозяйством... Привезла старуха с собой из Западанки старинную двуспальную кровать - вроде как для молодых. А молодая-то к себе в угол забилась. Ведь не давала она ему никаких гарантий! Ни по жизни, ни на словах. Расплатилась, как бы за брата, неделей ночных радостей - еще там, в провинции, - и все! Возвращается теперь поздно, по утрам долго спит. Другие цели, другие подруги - Москва!.."