Павел Лемберский - Операция 'Бассейн с подогревом'

- История кино, английский, лингвистика, иврит, история живописи раннего Возрождения, французский, итальянский, ненормальный, как ты всё это вытянешь? - недоумевала мама.

Я и сам толком не знал, как я всё это вытяну, но виду не подавал.

- Вытяну, - отвечал я.

- Ты мне можешь объяснить, на кого ты учишься? - спрашивал папа.

- Пока нет, - отвечал я.

- Нет, я тебя не тороплю, ищи себя на здоровье, - говорил папа. - Но просто меня спрашивают, а я не знаю, что ответить.

- Говори на дантиста. На них учатся десять лет. Через десять лет, кто будет помнить, что ты там говорил десять лет назад?

- Вот ты смеешься, а что тебе мешает пойти на три месяца подучиться на ювелира? Все-таки верный заработок. Лишние деньги семье сейчас совсем не помешали бы. А потом учи свою лингвистику с Возрождением сколько влезет, советовал папа. - Ювелиром можно устроиться хоть сейчас, это я тебе точно говорю. А где можно устроиться лингвистом - убей меня, я не знаю.

Папа немного сгущал краски. Нет, не насчет материального положения лишние деньги нам действительно пришлись бы очень кстати. Папа сгущал краски относительно всеобщего недоумения по поводу моего образования. Никто его не беспокоил вопросами о моем профессиональном будущем - некому было. В Америке мы уже были полгода, но друзей у нас совсем не было и даже приятелей не было, если не считать Нэнси, моей вымышленной подружки, которая жила в высотном доме в трех кварталах от нас, на Черри-стрит, и занималась на вечернем на архитектора. Но и Нэнси не приставала ко мне с вопросами "кем я буду?" - говорили мы с ней в основном о вещах абстрактных.

- Ты куда, к Нэнси? - спрашивала меня каждый вечер мама из кухни, где она практически срослась с плитой.

- А к кому же? - грубовато отвечал я и хлопал дверью. И долго потом бродил по безлюдному после шести району, и скучал по Севке, Оле, и другим ребятам, и рассуждал: "Ну на хрена мы сюда приехали? Могли себе там сидеть и горя не знать".

"А кто вас сюда, собственно, звал?" - отвечала мне Нэнси вопросом.

И была по-своему права.

Почему именно Нэнси? Потому что в песне "Рокки Ракун" так девушку звали - Нэнси. У Нэнси характер был, конечно, не подарок, но я не жаловался: вымышленных подруг не выбирают. Вымышленные подруги - это мы наоборот. Если мы паиньки, то они - жуткие стервы.

А вообще настроение в семье было ниже среднего: папа работал лифтером подтянул-таки синтаксис и нашел работу в одном небоскребе на Уолл-стрит ("Сынок мой - воротила с Уолл-стрита, - подкалывал его дед. - Заведует вертящейся дверью в большой корпорации"), - но зарабатывал немного. Мама постепенно растеряла всех своих учеников - преуспевающие эмигранты вдруг оказались не такими преуспевающими, - и тогда, стиснув зубы, она решила пойти на полуторамесячные курсы маникюрш; дедушкины же американские родственники, на которых, впрочем, никто особенно и не рассчитывал, за всё время приехали повидаться два раза, к себе в гости с ответным визитом не очень-то звали, а вместо того, чтобы подкинуть на раскрутку долларов двести-триста или просто посоветовать что-нибудь дельное, давали никому не нужные наставления, и всё твердили, что нашей семье крупно повезло, и когда они оказались в Штатах, ни ХИАС, ни НАЙАНА им не помогали, потому что ни ХИАСа, ни НАЙАНы тогда еще в помине не было. Во время второго визита американцев, Дора Мироновна на очередное замечание дедушкиной сестры Леи о том, сколько американские евреи делают для новых эмигрантов, не выдержала и ляпнула, что организации организациями, а родственники тоже могли бы палец о палец ударить, ничего бы от них не отвалилось. Лея и ее муж Джозеф после этого выпада приумолкли, потом переглянулись и, не сговариваясь, сделали вид, что ничего не поняли - вероятно, с самого начала они решили держать курс на бесконфликтное сосуществование с российскими родственниками. Тогда настойчивая Дора Мироновна стала упрашивать меня перевести это ее изречение на английский и, когда я наотрез отказался, за столом воцарилось неловкое молчание, весьма своевременно нарушенное папиным наигранно-оживленным: "Ну как, еще по одной?", после чего спасительно забулькала "Смирноффская" и послышались возгласы: "Передай, будь так добр, икорки". Через минут пять неудобный эпизод был начисто забыт, и порядком захмелевшая Лея уже вовсю декламировала стихи Игоря Северянина с жутким акцентом, Джозеф лез целоваться к маме, мама отбивалась, Джозеф хохотал, мама хихикала, Джозеф хохотал, а я, закрывшись в ванной комнате с моей троюродной сестрой Николь и ее молчаливым бойфрендом Руди, учился у них хитрому искусству сворачивать сигаретки с марихуаной.

Надо сказать, что моя рыжеволосая веснушчатая кузина Николь была, по-моему, совсем неплохой девчонкой. В Нью-Йорк она наезжала их Баффало, где занималась психологией, игрой на флейте и чем-то еще, кажется, культурной антропологией. Носила Николь длинное платье с бусами и носки разной длины и цвета, а речь свою пересыпала неведомыми мне словами типа: конденсация, трансференс и сверх-Я. По всему было видно, что она была совсем не прочь перейти от общих вопросов, таких как: "Что ты ел сегодня, Вик?" и "Как идут поиски работы, Вик?" к более насущным для нее психоаналитическим дискуссиям, но, увы, о ту пору у меня не было для этого ни соответствующей подготовки, ни языка. Ее бойфренд Руди, не произнесший за весь вечер ни единого слова, всё смотрел на меня широко раскрытыми глазами, - у меня даже мелькнула мысль, что я был первым эмигрантом, с которым он когда-либо сталкивался, однако оказалось, что первым эмигрантом в его жизни был его собственный отец, бежавший из Венгрии в середине пятидесятых и работавший швейцаром в гостинице "Уолдорф-Астория".

- Знаешь, где это? - спросил Руди.

Когда я ответил, что кроме НАЙАНы и офиса дерматолога д-ра Друбина я еще толком ничего не видел (что было не совсем так, но уж очень мне хотелось пусть искусственно, но создать полузабытую ситуацию, в которой ко мне хоть кто-нибудь обратился бы с фразой, начинающейся словами: "А давай-ка мы..."), Николь сказала: "А давай-ка мы за тобой на днях заедем и покажем вечерний город, а потом пойдем послушаем где-нибудь музыку", и я этим ее словам обрадовался и подумал: "Наконец-то!", но так они за мной и не заехали, а вскоре каникулы Николь кончились и она возвратилась в Баффало изучать свое сверх-Я. С тех пор ни Николь, ни Руди я больше не видел. Полагаю, я был им не очень интересен. Все-таки для них я был чем-то вроде пришельца с другой планеты, которую они упорно называли Европой, а я поначалу пытался объяснить им, что Россия это не совсем Европа, вернее, совсем не Европа, но для этих объяснений опять-таки нужен был такой английский, каким я тогда не располагал. А даже если б и был у меня необходимый английский и дискуссия о геополитическом положении России была бы нами исчерпана, - ну что интересного я мог бы им сообщить? Может быть, их заинтересовала бы история о том, как за два дня до отъезда мы с Севкой Хазиным и Яником-с-яичко пили портвейн в зоопарке и швыряли пустые бутылки в вольер к гамадрилу, а он сначала игнорировал нас, а потом ему это всё надоело, и он стал швырять бутылки обратно, и в этот момент в глубине аллеи Приматов показались менты? Или о том, как в Риме, зажав в кармане первую получку, я увязался за какой-то сногсшибательной дамочкой в мини и черных чулках с блестками, а она всё оглядывалась и вертела задом, и улыбалась своим отражениям в витринах виа дель Корсо, и шла дальше, не замедляя шага, а я всё не отставал, и только возле пьяцца дель Пополо она остановилась подтянуть чулок, а потом, прислонившись к стене обшарпанной траттории, ослепительно улыбнулась мне и положила руку на бедро; и когда я подошел поближе, эта сука схватила волосатой рукой меня за горло, а второй рукой дала поддых, и гаркнула, точнее, гаркнул: "Деньги давай!"? Истории, что и говорить, захватывающие (хоть и правдивые только наполовину), но, по всей видимости, все же не для ушей Николь и ее молчаливого Руди. Представляю, какую лавину кузина Николь обрушила бы на меня из своего обширного психозапаса слов!