Сочинения

— А какими? — угрюмо каялся дядя Листар. — Известно, через свою собственную женитьбу… От особы получил… От почтенного лица…

— Ха, ха, ха! От почтенного лица? Ну а за что же?

— Известно, за что! За супругины услуги!.. По вдовству по ихнему присмотр за ними большой требовался… Што же? Мы люди маленькие! Нам без услуг нельзя…

— А? Нельзя? — передразнил барин, закатываясь непрерывавшимся смехом. — Так и запишем. П-шол вон, буйвол, чудовище ты эдакое! Смотрите: рожа-то какая!..

— Што ж рожа? — протяжно и конфузливо отрезонивал Листар. — Известно, узоров нет; а рожа самая христианская! Тоже веруем — слава богу! Пущай мужики, а себя завсегда соблюдаем. Р-рожа! — прорычал он окончательно, стараясь как можно скорее улизнуть за дверь.

Другие старики без малейшей оппозиции повиновались повелительному барину. Фарафонтьич смиренно постаивал у порожка с своим внуком на руках и слезливо помаргивал, а дядя Кузьмич из заносчивого политикана живо и с полной готовностью преобразился в одного из тех шутников, над которыми помирают со смеху кабачные компанства, покупая их прибаутки стаканами пива или водки. Он стоял перед блондином в смешной позиции старичка, желающего показаться молодцом перед господами. Его правая нога, не без грации выставленная наотлет, и приятная, с полной надеждой ожидающая всяких милостей улыбка, которую, впрочем, он весьма часто вытирал своей татарской шляпенкой, показывала в нем человека, твердо решившегося делать перед господами всякую штуку и всякую послугу.

— Ну ты, облизьян! — приветствовал его барин. — Ведь ты — облизьян?

— Так точно-с! Эфто даже очень верно, судырь! — решительно отвечал Кузьмич, причем, с манерой паяца, вместо правой ноги, выкинул наотлет левую.

— Хорошо! — одобрил барин. — А чем ты занимаешься?

— Кормлюсь-с воровством-с! От своих собственных рук-с.

— Чудесно! Была добыча давно?

— Третьеводни с младченькой дочкой-с оборудовал у пьяного курятника четыре цыпленка, но избили. Дочка-с, малый ребенок как, потому теперь от этих побоев лежит в постели-с… Вся в примочках-с… Господин аптекарь отпущают нам арнику-с безденежно-с…

— А где твоя старшая дочь?

— Состоят с недавних времен при господах-с в услужении… В Санкт-Питербурхе…

— Ну, полно врать…

— Смею заверить, что безоблыжно докладываем-с…

— А отчего у ней на правой ноге пятки нет? А! ха! ха! ха!

— Порешимшись пятки!.. Это точно-с! Грехов таить не могу-с… — ответил Кузьмич с предварительным вздохом и несколько сконфузившись.

— Отчего же это она порешилась? А? ха! ха! ха!

— Потому вдарило им в пятку-с…

— Что?

— Нехорошей болестью вдарило…

— Ха, ха, ха! Слышите! А от-чче-ево она?..

Но вместо ответа на последовавший за этим вопрос Кузьмич совсем сконфузился. Он стыдливо мял в руках свою шляпенку и говорил:

— Не могу-с, ваше высокоблагородие, вам никакого ответа дать на сей раз. Сколько вами ни облагодетельствован… Но только никак не могу-с… Как вам угодно-с… Да вы вот лучше извольте, ваше высокоблагородие, у Фарафонтьича спросить про ихнего сынка-с… Распотешить могут ихние похождения не хуже моей дочки-с…

— Што тебе мой сынок! — вдруг окрысился Фарафонтьич. — Сынок, сынок! А што такое мой сынок? Небойсь мой сынок-то не такая паскуда, как твоя дочь! Мы благородных господ не обкрадываем. У тебя онамедни самая маленькая-то, так и то сетку с капитанши украла, с богомольщицы.

— Ка-акк? М-моя доч-чка! Мл-лад-денец-то! Украла! Рази она смеет без моей родительской руки? Ты знаешь, кто ей отец?

— Кто ей отец? — свирепо приставал отличавшийся своею смиренностью Фарафонтьич. — Ай сам не знаешь? Ведь мы с тобой ровесники… Еще ты на крестины-то ее занимал у меня три двугривенника…

— Хха, хха, хха! Как есть из «Оленьего парка», — интимничал со мною белокурый барин. — Вот посмотрите, как я их сейчас стравлю. Слушай-ка, Кузьмич, мне дед Фарафонтьев вчера в лавке рассказывал, будто твоя дочь монахиней по вечерам наряжается и тем тебя, старого дурака, прокармливает…

— М-моя доч-чь! Гл-лаз-за лопни! — воскликнул в глубочайшем удивлении Кузьмич. — Да, ваше высокоблагородие, што вы этому старому черту, прости господи мою душу грешную, верите?.. Это сын его, от церковных ворот кружку отбивши, купил себе на место этого томпаковые часы на серебряной цепочке и с ними по посаду рази он может ходить? Жилетку тоже себе ситцевую купил, совсем как на манер шерстяной. Вся в цветах… Рази его можно за это одобрять?

В ответ всем этим препирательствам слышалось одно только барское: «хха, ха, ха!»

— Кру-ужку? От святой церкви мой сын кружку отбил? — растрещенился Фарафонтьич, зверски оскаливая при этом свои гнилые зубенки. — Ахх ты, стар-рый! Да когда это было?

— Когда? — меланхолически и вместе с тем утвердительно откликнулся Кузьмич. — А вот когда: сарай-то этот тесовый, какой у тебя под гусарскими конюшнями ходит, на какие деньги построен? Што? Обжегся! Вот когда.

— А твоя жена на какие деньги себе к прошлой святой бурдусовое платье сшила? — как гиена злился Фарафонтьич. — Все же от офицерского денщика получены…

— А твой-то сын што с полоумной барышней сделал?… Х-хе!.. Ну-ка, расскажи.

— Вон! — грянул в этом месте обыденного романа полубаритон и полубас бывшего военного человека. — Ах, скоты! Забылись совсем! Вы господ-то, должно быть, совсем знать не хотите…

Тихо вышли из моей комнаты потешные, по отзыву барина, старички, кланяясь и благодаря до того униженно и благодарно, словно бы их выпустили из тяжкого вавилонского плена.

Внучек Фарафонтьича любопытно посматривал из-за дедова плеча на крикливого господина; а крикливый господин, вздохнувши как бы с глубокой устали, сказал мне:

— Устанешь с этими животными! Я вот с ними лет десять живу, так, ей-богу, необыкновенно устал, потому что, надеюсь, вы видите во мне человека с образованием… Ну а такому человеку жить с ними почти невозможно. Видишь их дурость вседневно — и никакой изобретательности, — ужасно надоедает. Говорят, что кормиться нечем: земли нет, говорят — угодьев тоже никаких нет, мастерствов (и вы поймите эту квинтэссенцию русского языка: мастерствов!) никаких не умеют. Что же, спрашивают, нам, судырь, ваше благородие, делать? Учишь, учишь!.. пользы, как от козла — ни шерсти, ни молока!.. Мы, говорят, по-барскому не умеем…

Судя по тону, с каким барин произносил эти слова, видно было, что ему в действительности очень жаль своих, как старинные учебные заведения отмечали ученические аттестаты, неспособных и недобропорядочных учеников. Он задумался на некоторое время, грызя ногти и выпивая рюмку за рюмкой. Мое положение было таково, чтобы дознаться с большей или меньшей достоверностью, о чем именно он так глубоко думает, и потом предохранить его от вредоносных результатов этой думы.