Сочинения

Только одно это женское горе и успел я приметить в счастливой местности; но и оно, в общем, было совершенно заглушаемо смешанным гулом на разные лады ликовавшей толпы. По временам из этого гула вырывались вороньи, бабьи речи, касавшиеся до барыни.

— А черт ей велит жить с этим урлапом! Сама виновата!.. Да я бы на ее месте…

— Известно, что на ее месте всякая бы… Она еще молодая… Онамедни при мне засылали к ей от одного вдового купца в экономки звать… Не пошла!.. Я, говорит, благородная… А какой фабрикант-то!..

— Да стала бы я теперича так по нем печаловаться? Убиваться! Да разрази меня на сем месте…

— Ну да тебе-то не диво — по мужике не убиваться… Видала ты их на своем веку… Кажется, на рот-то кой-кому замчишко бы какой понавесить следовало…

— А тебя-то давно уж на цепь всю пора посадить… Кто бы другой говорил, а вам бы с мужем-то помолчать нужно…

— Е-ес-сть перед кем! Это перед тобой-то?..

— Передо мной!

— Бабы! Молчать, подлые! — кричал с шоссе пьяный лавочник с бычачьими глазами. — Што вы мне спокою не даете в моем запивойстве? Рази я часто пью? Я не часто пью, а вы мне мешаете! Вот сичас перепишу вас всех в книжник и перестану вам за это в долг отпущать — и должны вы тогда все с голода переколеть. Ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха! — отзывались на это ласкающие женские голоса. — Ах! Что же это за чудак Борис Костентиныч? Какие надсмешки дает. Иди, Борис Костентиныч, сюда в нашу компанию, — мы тебе романец сыграем. У нас тут тепло…

— О! — кричит самодовольный бас лавочника, и затем в надвинувшейся вечерней темноте раздаются бабий визг и хохот, грохотанье приглашенного, протискивающегося в самую середину бабьего общества, и робкий шепот: «И, черт! Ослеп, что ль? Видишь, вон мой из кабака выбег! Ах! Рубаха-то на нем, на шуте, как вся исполосована!»

Действительно, шут, выброшенный сейчас кабачною дверью, был весь оборван и окровавлен. Стремительно понесся он вдоль шоссе, вытирая с лица кровь рукавом рубахи. По следам его с невообразимой галдой гналась пьяная приятельская ватага, все опрокидывая на своем пути.

— Черти! — кричали стаптываемые этой ватагой. — Когда на вас угомон-то будет?

— Што ж нам? Ай мы не в своей державе?.. Стр-ра-нись! Подавим всего… Ха, ха, ха!

Как бы прощаясь с буйно проведенным днем, улица, несмотря на то, что делалась все темнее и темнее, буйствовала все больше и больше. Перед каким-то холстинным шатром, украшенным вывеской, говорившей, что здесь «Беспроигрышная староскопическая лытарея», волновалась целые массы народа. Лытарея была освещена лампами, чрез что получалась полная возможность видеть, как внутри ее некоторый бравый детина в красной рубахе и высоких козловых сапогах показывал публике в стереоскоп веселые фотографии, заставлявшие ее покатываться со смеха, и как он с ухарскими прибаутками вручал различным «господам купцам, кавалерам и фрейлинам» выигранные ими вещи. В то же время другой точно такой же детина с отличным успехом разжигал игрецкий задор своих посетителей, погромыхивая им на гармонике мотивчики таких забирательных свойств, что некоторые из предстоявших госпож фрейлин вламывались в амбицию и говорили виртуозу: «Ты, однако, свинья, не очень охальничай…»

— Пущаю-с теперича, достопочтенная публика, в прахтику вот эфтот самый серебряный самовар, — речитативом покрикивал раздаватель билетов. — Кушали из с-сево самовара три графини… Вот бы вам его, Грунечка, выиграть-с. Ведь вы тоже Графена-с! Возьмите билетик-с на счастье-с.

Грунечка фыркает и с негодованием вывертывается из дюжих лап лотерейщика. Предстоящие хохочут, — целые десятки рук протягиваются к стойке с деньгами. Вот зажужжало лотерейное колесо, — публика, взявшая билеты, стихла в ожидании выигрыша серебряного самовара, — и только задние ряды ее галдят по-прежнему, восторгаясь музыкантом, который снова голосисто и бойко грянул на гармонике:

— Хороши! — вторит толпа песеннику. — Это точно, что очень прелестны. Ха, ха, ха! Экой черт! Ведь придумает же…

— На том стоим-с! — скромно отвечает поэт…

— Подходите, подходите, молодцы! — раздается речитатив. — Идет в эту самую аллегру персицкой ковер из пуху райских птиц…

— А веселое тут у вас место, — доносится до меня тихий разговор с лавочки соседнего дома, — только буйства много.

— Буйства? — защищает кто-то, скрытый ночью. — Какое же это такое вы буянство увидали? Точно что места у нас веселые, но буянства нет… У нас испокон веку так!..

— Тихо? А это вон в кабаках-то что делают? Везде краулы кричат, песни орут…

— Да это что же? Это так, мужики, от скуки играют, — бабы теперича, какие ежели запивают, тоже с ними по кабакам и трактирам сидят. Так ведь это что же? Делать дома нечего, вот они и пьют. У нас так испокон веку, милая барыня!..

— Да чем же вы живете-то? Ведь ты же мне сама сказывала, что мужики у вас ни пахотой, ни торговлей, ни рукомеслами никакими не занимаются; бабы шить не умеют. Чем же вы кормитесь-то?..

— А мы, барыня, — с поучительной лаской, направленной как будто к беспонятному ребенку, говорил защищавший голос, — мы, сударыня ты моя, кормимся от вашего брата, потому как приезжают к нам господа для вольного воздуха… Опять же город близко; и у нас там, милая ты моя, милостивцы заведены… По шоссе опять много всякого народа и ходит и ездит. Ну, значит, от другого…

Тут я услышал голос дяди Листара, расхваливший меня кому-то самым лестным образом:

— Н-не-ет, мил-лый! Я тебе прямо говорю (ты знаешь, врать тебе я ни за что не буду!): у меня жилец не такой! Мой жилец семь офицерских чинов произошел. Я, к примеру, все эти его жалованные граматы сам видел. Он сказал мне: «Дядя Листар! Как я тебя полюбил, то вот читай мои граматы», — и сичас из своих рук стакан рому. Как же? Сосватан в Питере на полковницкой дочери, — кр-раса-вица!..

«Господи! Что это он? К чему?» — думал я, зная, что, кроме меня, у дяди Листара жильцов ни одного человека нет.

— Вот бы такого-то господина попросить! — послышался заискивающий голос. — Я ведь, признаться, и не виноват почитай в эфтом деле… Это все вон Киндяковы поделали, потому кондухтор этот, какого они схватили, у меня детей крестил. Сам рассуди: ну стану я такого человека беспокоить?..

Но нисколько не слушая своего компаньона, дядя Листар, наподобие дикого коня, несся все дальше и дальше с своей импровизированной поэмой про жильца, прошедшего семь офицерских чинов. Пропустив мимо ушей приятельскую просьбу, он продолжал:

— Сичас эта самая невеста — полковницкая дочь — приехадчи ноне из Питера, доложилась ко мне: «Дядя Листар! Сбереги ты моего жениха, я на тебя надеюсь. В ем, — рассказывает мне, — ума посажено — беда…» И сейчас же мне фунт чаю — и ручку дает целовать. «На, говорит, целуй мою ручку, потому я полковницкая дочь…»