Сочинения

— Ах! — дрожа от волнения, умолял слушатель дяди Листара. — Вот бы такого-то попросить… Помоли его за меня, дядюшка Листар Максимыч, — я для тебя ничего не пожалею!..

— Угощай иди! — отрезал дядя Листар. — Н-но н-не р-ру-чаюсь!.. Ах! каково он у меня высокого обхожденья!.. Я уж на что, кажется, с какими знаком, а и то его боюсь… Потому, я тебе прямо говорю, он милослив, но зато, ах, как строг!.. Ежели для беззаконных, — избави боже…

В противоположном кабачке сейчас же после этого разговора хлопнула дверь, чем поэма эта и закончилась…

— Так вот так-то, милая барыня, мы здесь и живем, — опять возобновилась интересовавшая меня беседа у соседнего дома, заглушённая было громким голосом моего хозяина. — Так вот и живем. От того, говорю, щипнешь, от другого щипнешь. А буйства нет у нас! Потому из чего нам буянить? Мы знаем, что господа нас не минуют, — поэтому мы совсем без печали… О чем печалиться-то? Печалиться-то сам бог не велел…

— Аристарх! Аристарх! слушай! — кричал в кабаке буйный женский голос. — Веди меня сичас к твоему барину. Я с ним по-французски… Вот слушай:

Или по-немецки… Я тоже могу. Меня учили… Слушай!

— Ну а какая от тебя награда за это будет? — осведомлялся Листар.

— Нет, стой! Слушай! Вот я тебе по-немецки:

— А я тебя спрашиваю, какая мне за это будет награда? Ты одно возьми в толк: ведь он об семи чинах…

— Я сама благородная… — пьяным дискантом рекомендовалась женщина…

— Листар! Что я тебе говорю, — слушай! Кажется, ты меня довольно знаешь, — вмешался в этот разговор еще другой, тоже женский голос. — Как ты, такой благородный мужчина, и с этой несчастной дела имеешь? Ну куда ты ее поведешь? Кажется, ты знаешь, как я образованна: и по складам и по толкам не хуже кого понимаем! Прислушайте, господа! Кто кого образованнее: Я червь-есть-че-слово-твердо-наш-аз — на-глаголь-он — го-он-твердо-цы-аз — ца-добро-он-червь-ерь — чь…

— Гра, гра, гра! — тряслись от хохота кабачные стены. — Молодец! Сложила. Ну-ка, ты теперича: сыграй по-французскому-то… Мы послушаем…

— Черти! Туда же насмехаются, мужланы…

— Коли по полтине серебра жертвуете, доложу, — шумел Листар уже от своей калитки вслед уходящим женщинам.

— Пошел, старый черт! Мало вас тут, дураков. Есть об чем печалиться…

Вскорости всю улицу завалило шествие какой-то необыкновенно свирепой и безалаберно горланившей орды. Некоторые из составлявших ее членов орали песни, другие занимались подходящими разговорами.

— Ваня! Ивашка! Яшутка! Ну, братцы, сторонка тут у вас, — ей-богу!

— У нас, брат, здесь сторона! Видишь вон трактир-то! Целуй!

— Стой! Стой! Што толкаешься-то? Сам сдачи дам.

— Не есть тут у нас ни печалей, ни воздыханий!..

— Я же тебя, коли ты так стал, я же тебя кол-лону…

— Краул!

— Нет! Драться здесь запрещено…

— Кр-раул!

— Не рви чуйку! Ты дерись, а чуйку не рви!..

— Нне-ет, у нас сторона!.. Я тебе прямо скажу: видишь вон трактир-от? Хо! Первый сорт! Целуй!

— Не р-рви чуйку!

слышался также в этой свалке голос женщины, хваставшейся перед дядей Листаром своим образованием.

с хохотом припевала она, прибавляя к своим мотивам отрывистые изречения вроде следующих:

— Есть о чем говорить! Что печалиться-то?.. Ха, ха, ха!

— Не р-рви чуйку!

— Пусти бороду!..

— Сам отпусти бороду прежде! Што ты, ополоумел, что ли? Всю бороду вырвал…

— Н-не-ет, милый! Яшка! целуй! У нас здесь место — рай, одно слово! Видишь вон: это постоялый двор; но все одно што трактир. Ходим! Ахх, места!..

— А-ха, хха, хха! — словно бы русалка, хохотала чему-то пьяная женщина и голосом, разносившимся на далекое пространство, пела свою затверженную песню:

1869

Зимой еще можно кое-как жить в Петербурге, потому что безобразный гомон многотысячных столичных жизней отлично разбивается об эти тяжелые, двойные оконные рамы, завешенные толстыми сторами, заставленные массивными цветочными горшками изнутри и запушенные инеем снаружи.

Доносится только в комнаты по петербургским зимам какой-то злобно шипящий, неразборчивый гул, напоминающий собою тот яростный сап, который издают два врага, когда они после ожесточенной свалки валяются по земле и употребляют последние усилия, чтобы хорошенько попридушить друг друга…

За исключением этого шума, внутренние апартаменты Петербурга совершенно тихи, и если в них временами и разыгрываются какие-либо драмы, то содержанием этих драм бывает непременно мерзость, таящаяся внутри комнат, а никак не залетающая в них снаружи.

Не то бывает летом.

Самым ранним утром, когда, как говорится, черти на кулачки не бились, жизнь большого города уже в полном разгаре. Валят целые орды разносчиков, криками которых так и давятся эти маленькие, тесные, напоминающие собою гроба, дворики, свойственные одному Петербургу.

— Сиги морские! Сиги! — глухим и унылым басом голосит рыбник. — Сиг-ги мор-рские!

— Слат-ткай лукк молодой! — скорыми дискантовыми нотками вторит ему молодая бабенка, изгибаясь под тяжестью большой плетеной корзинки, нагруженной пучками лука.

— Та-ач-чить ннажи, ножницы! — резко поет мальчишка-точильщик, опираясь на свой станок с грацией, решительно превосходившей ту грацию, с которою в известной песне опирался на свою саблю гусар {44} 44 Имеется в виду популярная в то время песня на стихи К. Н. Батюшкова «Разлука» («Гусар, на саблю опираясь…»). , глубоко огорченный предстоявшей ему разлукой с милой особой.

— Сиги… — снова затянул было рыбник, но его возглас окончательно заглушён был другим возгласом, звонко хлестнувшим по маленькому, колодезеобразному дворику:

— Э-э! Сиги! Я тебе дам этих самых сигов, — кричало одно окно в пятом этаже, показывая в то же время людям, способным быть разбуженными этими криками, как в нем светится толстое разозленное лицо кухарки, стоящей за хозяйские интересы. — Поди-ка, поди-ка сюда! Вздымись к нам на лестницу. Ты какую нам рыбу третьеводня продал? Вот он тебя, барин-то! Вздымись! Вздымись!

Рыбник, видимо, не предполагал такого приглашения. Несмотря на обременявший его голову лоток с морскими сигами, он стремительно повернул налево кругом, и желание его исчезнуть за воротами большого дома было более чем очевидно.

— Иван! Иван! Держи рыбника. Барин его беспременно изнять велел, — кричит окно пятого этажа дворнику, старавшемуся навалить на свою спину страшную охапку дров. — Он рыбой вонючей торгует. Лови!