Валерий Фрид - 58 с половиной или записки лагерного придурка

Много лет спустя мы с Юлием выстроили целую теорию -- думаю, очень близкую к истине.

Когда окончилась гражданская война, все комиссары слезли с коней, отстегнули от ремней маузеры и всерьез занялись половой жизнью. Поэтому у всех у них первые дети родились в двадцать первом -- двадцать втором году. В тридцать седьмом родителей -- почти всех -- посадили, а самых видных и расстреляли. Дети были тогда школьниками, с ними не связывались. Но к концу войны они повзрослели, и кому-то на Лубянке пришла в голову счастливая мысль: пугать Сталина новой опасностью. "Конечно, товарищ Сталин, вы правильно сказали: сын за отца не отвечает. Но, с другой стороны, яблочко от яблони далеко не упадет. Волчата выросли, отрастили зубы и теперь хотят мстить за отцов. Собрали вокруг себя антисоветски настроенную молодежь и готовят террористические акты. Но мы, чекисты, начеку! Часть молодежных террористических групп уже обезврежена, доберемся и до остальных. Спите спокойно, товарищ Сталин!"

Так появились на свет дела, в которых фигурировали громкие фамилии: Бубнова, Сулимов... А в соседних кабинетах -- Якир, Тухачевская, Уборевич, Ломинадзе... и т.д., и т.п.

Оставалось только в каждом из этих липовых дел досочинить некоторые детали.

Наше "дело" выглядело так: Сулимов поручил Гуревичу изучить правительственную трассу. (Шурик Гуревич, студент-медик, ездил практикантом на машине скорой помощи -- иногда и по Арбату). Фриду

-- 24 -велено было притвориться влюбленным и ухаживать за Ермаковой, которая жила на Арбате. Сам Сулимов, помреж на мосфильмовской картине "Иван Никулин, русский матрос", брался принести со студии гранаты, а Сухов -- пулемет, который он снимет с подбитого под Москвой немецкого бомбардировщика. Личную готовность совершить теракт выражал Дунский; ему Сулимов доверил обстрелять из окна в квартире Ермаковой машину Сталина, когда тот поедет на дачу. Или бросить гранату.

Весь этот бред следовало оформить по всем правилам протоколами, подтвердить очными ставками и собственноручными показаниями.

Поначалу мы пытались взывать к логике: бросить в проезжающий автомобиль гранату? Но ведь Нина жила на шестом этаже!

Наша наивность удивляла их. Нам разъяснили:

-- Бросать-то не вверх, а вниз.

-- Но ведь машина Сталина, наверно, бронированная?

-- Да. Но на крыше каждого лимузина есть незащищенное место.

Действительно, вспоминали мы: есть на крыше "зиса-101" прямоугольничек, покрытый чем-то вроде кожимита. Это мы знали.

А о том, чего не знали, нам любезно сообщали следователи. Так, от них мы узнали, что мысль совершить терракт против главы правительства и партии возникла у нас, когда услышали, что генерала Ватутина убили террористы. (Правда, услышали мы об этом только на Лубянке).

Любопытно, что фамилия Сталин не должна была фигурировать в протоколах, была запретной -- как имя еврейского бога. И также заменялась иносказанием: "глава правительства и партии". Или же делался пропуск в тексте, словно опускалось нечто непечатное: "клеветали на ............, утверждая, что якобы ............" и т.д.

-- 25 -Почему, для чего? До сих пор не нахожу разгадки. Возможно, машинистки, перепечатывавшие протоколы, не должны были даже подозревать, что такая кощунственная мысль может прийти кому-то в голову.

Надо сказать, что с легкостью признавшись в разговорах, которые обеспечили нам срок по ст.58-10, ч.П (антисоветская агитация во время войны) и -- 11 (участие в антисоветской группе или организации), все мы начали упираться, когда дело дошло до пункта 8 через 17 -- соучастие в террористической деятельности. Это уж была такая белиберда, что мы не сразу поверили в серьезность обвинения. А когда поверили, многие испугались: ведь за это наверняка расстреляют! В расстрел я почему-то не верил -- но и не сомневался, что дадут 10 лет. Признаваться же в том, о чем не только не говорили, но и не думали, не хотелось. Сейчас-то приятно было бы подтвердить: да, готовили покушение. И корреспондент молодежной газеты восхитился бы: "Вот, были ведь отважные молодые ребята, готовые рискнуть жизнью!.." (Я такое читал). Возможно, где-то и были -- но не мы. И мы не сознавались.

Тогда следствие усилило нажим. Именно на этом этапе меня попробовали дожать бессонницей.

Делалось это так. По сигналу отбой я начинал стаскивать сапог, но в этот момент открывалась "кормушка" -- оконце в двери моей одиночки -- и надзиратель негромко приглашал: "Без вещей" (Это значило "на допрос"; еще одно проявление бессмысленной лубянской конспирации). Меня приводили на допрос к Макарову и начиналась обычная бодяга:

-- Ну, Фрид, будем давать показания?

-- Я вам все рассказал.

-- Колись, Фрид, колись. Вынимай камень из-за пазухи.

-- 26 -

-- Все, что было, вы уже знаете.

-- Ну, подумай еще, подумай... Знаешь, что сказал великий гуманист?

-- Знаю. "Если враг не сдается, его уничтожают"... Но я-то не враг.

-- Ничего, мы из тебя сделаем антисоветчика!

-- Конечно. Это как помидор: сорвали зеленый, в темном месте дозревает.

-- Поменьше умничай. Кто кого сгребет, тот того и у-у... Знаешь, как там дальше?

Я знал. Отвечал без радости:

-- Ну вы, вы меня сгребли.

-- А следовательно?! -- веселился Макаров. -- Колись, Фрид! (Или для разнообразия: "телись, Фрид") Мы не таких ломали!

И так далее, до бесконечности -- вернее, до утра. Он еще успевал почитать газету, поговорить с женой по телефону -- вполголоса и в основном междометиями, выпить свой несладкий чай. А под конец, глянув на часы, отпускал меня:

-- Иди пока. И думай, думай.

Меня отводили в камеру, я стаскивал сапог -- но до второго дело не доходило; надзиратель объявлял:

-- Подъем!

Это значило, что весь день я должен был сидеть на узкой койке, не прислоняясь спиной к стене и не закрывая глаз. Днем спать не разрешалось, за этим надзиратель следил, то и дело заглядывая в глазок -- "волчок" на тюремном языке. Стоило мне закрыть на секунду глаза, вертухай начинал теребить заслонку волчка:

-- Не спитя! Не спитя!

-- 27 -

Можно было, конечно, гулять по камере, но в одиночке на Малой Лубянке особенно не разгуляешься: узкая келья в подвале или полуподвале, от двери до стены два метра двадцать, расстояние между койкой и боковой стенкой сантиметров пятьдесят. Окна нет вовсе, неярко горит лампочка за решеткой над дверью -- тоже заключенная... На душе погано.

Так проходил день. Дождавшись команды "отбой", я стаскивал сапог -- и повторялась сказка про белого бычка: вызывали на допрос, Макарка спрашивал, не готов ли я дать чистосердечные показания, советовал телиться -- и так до следующего утра.

На третий день я забеспокоился. И тут судьба дала мне мой шанс -- в лице тюремного врача. Раз в неделю, а может и чаще, камеры обходил испуганный человечек с рыжим как веснушка пятном во всю щеку. Задавал всегда один и тот же вопрос: "Клопы есть?" -- и спешил покинуть камеру, боясь, видимо, что его заподозрят в сношениях с арестантами.