Валерий Фрид - 58 с половиной или записки лагерного придурка

-- Доктор, помогите... если можно... Очень не хочется умирать... Помогите, если можно...

С этими словами и умер.

На шахте сколотили для него гроб, понесли в зону, но вахта не пропустила: не положено. И Борька Печенев, любитель черного юмора, уверял, что ночью на вахту явился призрак Сурина и загробным голосом потребовал:

-- Отдайте мне мой гроб! Если можно...

В бараке, где мы теперь жили, было довольно чисто и очень тепло: возвращаясь со смены, мы прихватывали куски угля, самого отборного -- для себя ведь! Правда, часть нашего груза оседала на вахте ОЛПа: вертухаям тоже хотелось сидеть в тепле. Но нам хватало, мы даже придумали себе развлечение. Встаешь ночью по малой нужде, суешь ноги в валенки и выскакиваешь к писсуару ночного времени в одном белье. После жарко натопленного барака мороз нипочем; а на вышке за зоной "попка" мерзнет в своем тулупе до пят. Кричишь ему:

-- Стрелочек! А, стрелочек!.. Озяб?

-- Пошел на хуй, -- бурчит стрелочек. И завистливо смотрит с высоты на зека в исподнем, от которого клубами валит пар.

Спали мы на двухэтажных нарах. По идее это была "вагонная система", но на втором этаже из-за перенаселенности просветы между крестовинами заложили щитами, так что получился сплошной помост.

В ногах у каждого жильца приколочена была фанерка с именемотчеством, фамилией, статьей и сроком. Все эти паспортные данные бездумно перенесла из формуляров чья-то равнодушная рука. Поэтому Дунский Юлий превратился из Теодоровича в Пиодоровича, а Леонид Lонастырский, новичок Ленька, студент из Одессы -- в Леонша. Так я и по сей день зову его, когда пишу -- правда, не в Одессу, а в Берлин:"Здорово, Леонш!" Числился у нас и какой-то не поддающийся расшифровке Псиша Моисеевич...

Главным украшением барака была серая тарелка репродуктора. В 52-м году мы слушали трансляцию драматического футбольного матча СССРЮгославия с Олимпиады в Хельсинки. Должен с грустью констатировать, что только я один болел за наших, а весь барак -- против. Кто-то из великих написал: "Патриотизм -- последнее прибежище негодяев". А для меня спорт был и остается последним прибежищем патриотизма...

Заниматься спортом зекам было не положено. Тем не менее ребята устроили волейбольную площадку, притащили с шахты сетку и мяч и, разбившись на две команды, играли по выходным. Олповское начальство смотрело на это сквозь пальцы, а в случае приезда какой-нибудь комиссии столбы быстренько вынимали из врытых в землю обрезков трубы и прятали. Я-то ни во что не умею играть, а Юлика брали в игру с удовольствием. Хотя были в команде почти профессиональные игроки: горьковчанин Голембиевский (правда, футболист, а не волейболист), спортсмен-эстонец Ральф, нарядчик Юрка Сабуров.

Узаконенным развлечением были концерты самодеятельности и еще кино -очень редко и не самое лучшее. А мы знали от вольного киномеханика, что за зоной в Доме Культуры он крутит трофейный "Тарзан в Нью-Йорке". Скинулись по десятке (иметь наличные было запрещено, но как-то мы устраивались), и механик притащил "Тарзана" в зону. Сеанс для избранной публики проходил в строгой секретности. В тесном закутке под сценой клуба (он же столовая) поставили на табуретку проекционный аппарат, повернули тыльной сторой снятый со стены портрет Сталина и согнувшись в три погибели смотрели, как на маленьком экране -- не больше телевизионного -- Джонни Вейсмюллер моется под душем, не сняв смокинга, как он скачет по крышам нью-йоркских автомобилей.

Пока начальником ОЛПа был полковник Новиков -- спокойный полноватый человек с грустным лицом -- режим был достаточно либеральным: полковник ни во что не вмешивался. Поговаривали, что был он не чекистом, а кадровым офицером и что у него у самого ктото из родни сидит. А его заместитель по хозяйственной части майор Картежкин -- тот был просто симпатяга. (За глаза все его называли Картошкин.) Коренастый, кривоногий, он и говором, и ухватками был больше похож на старшину, чем на старшего офицера. Да и обязанности у него были старшинские.

Уголь, доски для ремонта и все прочее лагерь полулегально добывал на "своих" шахтах: у Минлага и у комбината "Интауголь" был один начальник, полковник Халеев -- кстати, тоже не самый вредный.

Однажды мы с Юликом стали свидетелями такого диалога: Картежкин пришел на шахту, увидел заведующего пилорамой з/к Вербицкого Адама Ивановича, и крикнул:

-- Ты, хуй очкастый! Ты чего мне одну сороковку присылаешь? Ты двадцатку дай!

(Т.е., дай доску толщиной в два, а не в четыре сантиметра).

Адам Иванович очень оскорбился. Покраснел, надулся и сказал сдавленным от обиды голосом:

-- Вот вы назвали меня хуем очкастым, а между прочим вы, гражданин начальник, только майор, а я был полковником и служил в генеральном штабе!

-- Обиделся? -- беззлобно сказал Картежкин. -- Ну хочешь, назови ты меня хуем очкастым. Только двадцатку дай!

Не знаю, как кому, но у меня язык не повернется, рассказывая о таких, как Картежкин и Новиков, называть их по сегодняшней моде палачами. Система была свирепая, безжалостная, но служили ей разные люди -- и по-разному.

Вот сменивший Новикова полковник Бородулин действительно был злодеем, я о нем уже писал. По слухам, на Инту он попал как штрафник: был чуть ли не министром внутренних дел в какой-то из прибалтийских республик, провинился и был разжалован. Может, поэтому так и злобствовал, выслуживался, карабкался наверх.

Мелких пакостников среди лагерного офицерства было полно. У нас особенно отличался кум Генрих Иванов. Меня он заставил сдать в каптерку отцовские хромовые сапоги,++) а подловив на минутном опоздании к разводу, посадил на пять суток в карцер.

Там я познакомился с забавным мужичком -- прототипом нашего с Дунским сектанта Володи в фильме "Жили-были старик со старухой". Вспоминаю его с симпатией и уважением. Это знакомство, я считаю, вполне окупило мое недолгое сиденье на штрафной пайке.

"Прототип" был молод, но бородат -- редкое в те времена сочетание. А глаза у него светились невероятной -- так и хочется написать "небесной" -голубизной. Ко мне он проникся доверием, узнав, что я читал и даже помню Евангелие. Я не очень понял, к какой именно секте он принадлежал; на ОЛПе его и двух-трех его однодельцев называли "апостолами". А причина, по какой он попал в карцер, заключалась в том, что по ихней вере работать в субботу -- великий грех. Он и не выходил на работу по субботам, пока об этом не пронюхал Генрих Иванов. Напрасно бригадир пытался объяснить оперу, что сектант труженик, он и за субботу отработает и еще за много дней. Иванов объяснений слушать не стал и посадил "отказчика" на десять суток. Тот безропотно принял очередную несправедливость советской власти, но в карцере объявил молчаливую голодовку. То есть, не объявил, конечно -- раз молчаливая, какое же "объявил"? Просто он не ел полагающиеся на день триста граммов хлеба. Брал и не съедал. Мы пробовали уговорить его поесть: ведь сектанта уже стало, как он выразился "поднимать" от легкости... Или уж отдал бы пайку кому-нибудь из соседей... Но он не отдавал и с тихим упрямством твердил свое: