Валерий Фрид - 58 с половиной или записки лагерного придурка

Я вижу: притаился Фраерман там,

А уж над ним занесена рука

С голубеньким сентиментальным кантом:

Признайтесь откровенно, Фраерман -

Зачем вы динго вставили в роман?

Исправим дело. Вот чернила, ручка,

И чтоб на вас не вешали собак,

Пишите:"Дикая собака Жучка,

Она же Повесть о любви". Вот так

Материал и свеж, и верно подан -

Собака -- наша, автор -- верноподдан".

Сколько куплетов получилось всего, я уже не помню. Боюсь, количество не перешло в качество.

Кончалось "Обозрение" октавой:

Но о себе. Закончив институт

Я снова начал курс д е с я т и л е т к и.

У р о к и мне на пользу не идут:

Я знай пою, как канарейка в клетке.

Веселые минуты есть и тут,

Но до того минуты эти редки,

Что с нетерпением ученика

Я п е р е м е н ы жду... Пардон -- з в о нк а!

Аппетит приходит во время еды. За "Обозрением" последовало продолжение "Истории государства Российского от Гостомысла и до наших дней". У графа А.К.Толстого она начиналась: "Послушайте, ребята, что вам расскажет дед," а у нас -- "Послушайте, ребята, что вам расскажет внук"... Внук рассказывал и про Рыцаря Революции:

С бородкой сатанинской,

С наганом на боку

Вельможный пан Дзержинский

С чекою начеку.

И про НЭП:

Разумного немало

Сулил нам этот план.

В кого она стреляла,

Разбойница Каплан!..

И про борьбу с оппозицией тоже было сказано:

Они хотели пленум,

Они хотели съезд,

Но их -- под зад коленом!

А многих под арест.

А потом мы размахнулись на целый роман в стихах. Вообще-то нам хотелось сочинить сценарий про московского паренька, похожего на нас и по сходной причине попавшего в лагерь. Стали придумывать сюжет. Обязательно в фильме должна была петься песня, которая нравилась другу героя, лихому парню по имени Сашка Брусенцов. (Песня эта -- "Эх, дороги..." нравилась и нам.) Сашка должен был бежать из лагеря, но... "выстрел грянул, ворон кружит -- мой дружок в бурьяне неживой лежит".+++++)

По техническим причинам сценарий написан не был. Да и роман в стихах под тем же названием "Враг народа" остался неоконченным. А из того, что было написано, в памяти остались только отдельные строчки -- рукопись не сохранилась.

Вот Славка -- так мы его назвали в честь Батанина -- попадает на Лубянку. Он еще не верит, что это всерьез, упирается, спорит со следователем:

А Славка избежал бы многих бедствий

И многих преждевременных морщин,

Когда бы знал, что нет причин без следствий,

Но следствие бывает без причин.

На стене тюремного сортира он читает граффити -- подлинные, я их уже приводил в главе "Постояльцы":

"Не верь им, Ивка!" "Сталин -- гётверан".

А ниже -- "Doctor Victor from Iran".

Вот Славка -- уже в лагере -- вспоминает любимые книжки своего детства:

Теперь вы не найдете этих книг

И все о них забыли понемножку.

Уже не вылетает белый бриг

На вспененную волнами обложку

И брызги не кропят со всех сторон

Три слова: РОБЕРТ ЛЬЮИС СТИВЕНСОН...

Потом шли картинки из жизни советской Родины:

...Да, широка страна моя родная,

Но от Москвы до северных морей

Всё вышки, вышки, вышки лагерей.

Описывался и утренний бой кремлевских курантов -

... сигнал к разводу

Великому советскому народу.

Нарядчик просыпается в Кремле

И, добродушно шевеля усами,

Раскладывает карту на столе,

Утыканную пестрыми флажками.

То стройки коммунизма. Каждый флаг -

Минлаг, Речлаг, Озёрлаг, Песчанлаг...

А один отрывок мы с Миттой использовали в "Затерянном в Сибири". В фильме это выглядело так (при монтаже сценка выпала):

"Лазарет жил своей спокойной жизнью. Студент Володя (его играл Женя Миронов) читал вслух из своей тетрадки:

Да кто теперь перед законом чист?

В эпоху торжества социализма

Давно сидел бы Энгельс как троцкист,

А Маркс -- за искажение марксизма.

Мне даже говорил один з/к,

Что лично видел их на ББК.

Там, якобы, прославленные патлы

Состригли им машинкой для лобков.

-- Ну что, дождались коммунизма, падлы? -

Соседи попрекали стариков.

По сведеньям того же очевидца

Маркс от стыда пытался удавиться.

Слушателем был старик троцкист . Пожевав губами, он сказал:

-- Зло. Очень зло, Володя... Но вообще-то да. Нельзя отказать."

( К сведенью курящих: ББК -- это Беломорско-Балтийский канал, запечатленный на пачке "Беломора".)

Первыми слушателями наших сочинений были другие лагерные любители изящной словесности -- их нашлось не так уж мало. В ответ они читали нам свое. Застенчивый полтавчанин Володя -- перевод из Есенина:

Николы нэ був я на Босфори...

Очкастый горьковчанин Женя -- переведенную на феню поэму об Иване Сусанине:

-- Куда нас завел ты? Не видно ни зги!

-- Идите себе, не ебите мозги...

Но настоящим поэтом -- не версификатором, как мы -- оказался Алексей Николаевич Крюков.

ПРИМЕЧАНИЯ к гл.XVI

+) На нашей шахте работала телефонисткой и жена Якова Самойловича, в прошлом видного партийного работника. Полина Филипповна -- крупная, красивая и приветливая -- была до странности похожа на Дзидру Риттенбергс, будущую жену Евгения Урбанского. А его младший брат, электрослесарь Володя, не вышел статью ни в отца, ни в Женю, что не помешало ему увести из под венца чужую невесту -- очень хорошенькую, кстати сказать.

На Инте любили и уважали все их семейство. Именем Евгения Урбанского после его гибели назвали школу, где он учился. А вот улицу назвать в честь него городские власти так и не решились: несмотря на новые времена, лагерное прошлое отца перевесило кинематографическую славу сына.

++) Расставаться с сапогами мне было очень обидно. Когда мама прислала их -- еще в Ерцево -- я боялся, что они не налезут: у отца нога была на два номера меньше моей. А так хотелось поносить хорошие хромовые сапожки! Весь барак переживал за меня. Попробовали обсыпать босую ногу зубным порошком -за неимением талька. Не помогло. И тут кто-то из ребят, сжалившись, подарил мне тоненькие шелковые носки. Вот тогда нога с трудом, но проскочила. Потом-то я их разносил и радовался жизни -- до встречи с Ивановым. К счастью, этого гаденыша вскоре перевели от нас. И Жора Быстров, которого возили на доследствие, видел его в роли вахтера какого-то провинциального УВД.

+++) В так называемую "эпоху позднего реабилитанса" дело Батанина Мстислава Алексеевича пересмотрели. Он приезжал к нам из Горького -- вся грудь в орденах. Но это его уже не радовало: навалились всякие хвори. И раньше времени свели его в могилу. А память о нем и о его лихом побеге из лагеря осталась в двух наших d(+l, e -- "Служили два товарища" и "Затерянный в Сибири".

++++) Эсэсовцев легко было вычислить по вытатуированной на бицепсе буковке. (Группы крови немцы обозначали не цифрами, а буквами.) Понимая это, эсэсовцы боялись сдаваться русским: думали, расстреляют на месте.