Чудо Рождественской ночи

И только… Но всем стало жутко… Сразу понизился тон, как говорят актеры.

И в таком пониженном тоне окончился этот праздничный вечер.

…Страна Нельзя…

Вспомнился ли кружок, в котором проектировался сатирический журнал под таким названием, или это действительно была страна Нельзя, огромная, малонаселенная, своеобычная, дикая страна?

Страна, в которой на каждом шагу забитого, одурманенного грозными окриками обывателя встречало и всюду сопровождало это бессмысленно-грозное слово: нельзя.

Канчаров шел по улице спешно, не оглядываясь, каждую минуту, с каждого перекрестка ожидая услышать это ужасное слово, и ему казалось, что все, все находившиеся перед его глазами были проникнуты этим словом и, как загипнотизированные, думали только о нем…

Да, это была страна! И все жившее в ней было смертельно напугано этим словом! Прохожие на улице, извозчики у подъездов домов, приказчики в магазинах, баба, торговавшая на углу гнилыми яблоками, – все как будто показывали, что каждый из них занят своим делом, в действительности же все только думали об одном и том же слове, только и жили им!..

Нельзя! Ничего нельзя!

Нельзя заниматься своим делом, нельзя даже жить…

Нужно «смотреть в оба» и опасаться того, что нельзя!..

Канчаров осторожно осмотрел свою комнату, свой скромный письменный стол и начал ждать…

В передней громко позвонили, что-то там потом завозилось, дверь его комнаты быстро, нараспашку раскрылась, и они вошли…

– Откройте ящик! Этот у вас закрыт? Где ключи? Постойте: вы что-то спрятали, разожмите пальцы.

Жирное, лоснящееся, с белыми, протяжно поднятыми и закрученными усами лицо человека с светлыми пуговицами близко придвинулось к лицу Канчарова и дохнуло испарением мадеры и папиросного дыма. И глаза, тоже противные, круглые и наглые, такие, в которые порядочные женщины стыдятся взглянуть, – вопросительно остановились на Канчарове.

– Может быть, вы сами укажете, чтобы не затягивать? – жирным баском пророкотал человек со светлыми пуговицами, – а впрочем… Нашел ты там, что-нибудь?

Неуклюжее, темное существо с эфесом сверкающей при лампе шашки, возившееся в углу, за печкой, что-то невнятно пробормотало и усиленно принялось шуршать отставшими обоями…

– Может быть, вы в самом деле пожелаете сократить эту неприятную для вас процедуру?

Это уже спрашивало другое, не менее неприятное лицо, молодое, румяное, с черненькими усиками. И оно, как и первое, было тут же, близко-близко от лица Канчарова, но отдавало от него не мадерой, а острыми, пряными духами, употребляющимися обыкновенно «этими дамами»…

– Такой молодой, и уже погибший, – неестественно стучало в голове Канчарова, – такой молодой… Боже, какой он молодой!.. И где же, где же он этому научился!..

– Вот-с! Нашел! – раздалось из глубины комнаты, где копошились, стучали, шарили и рыли несколько неуклюжих существ с сверкавшими при огне эфесами шашек.

– Нашел?! Неси сюда! – радостно прорычал белоусый, а черненький самодовольно звякнул шпорами.

– Бери же! – послышалось из темной кучи неуклюжих существ.

– Тащи, тащи сюда все. Что там такое? Ну, шевелись, черт! – нетерпеливо приказывал белый.

И оба, черный и белый, с выжидательным выражением на лицах, вытянулись в темный угол, откуда один из вооруженных людей, торжественно подняв почти на уровень головы, нес какой-то небольшой четырехугольный предмет.

И Канчарова поразило то, что к этому предмету, оказавшемуся небольшим чемоданом, все находившиеся здесь относились с необыкновенным вниманием, словно это был не чемодан, старый, заслуженный спутник студенческих скитаний, а что-то такое, что влияло на судьбы всех, а на его в особенности…

«Это – мысль!» – подсказал Канчарову внутренний голос.

«Мысль? – удивлялся другой, сомневающийся, – но где же она? В чем?»

«А вот! – подумал Канчаров и почувствовал, что те двое думают то же самое, – вот она… Вот этот комочек! Что на дне чемодана!..»

«Но ведь это не то перетертая, скомканная бумага, не то скатанный, почерневший от грязи комочек мягкого воска из улья?» – продолжал сомневающийся голос.

«Да может быть и то и другое! – отвечал самому себе Канчаров, – да, да, и то и другое! – все более и более воодушевлялся он, – клочок бумаги, заключающий мысль, может быть великую, мировую мысль, и он попал в карман пальто так, случайно и изнашивается, тончает и скатывается в комочек – да, мысль скатывается в комочек!»

И это тоже воск! Это то лучшее, что медленно, трудолюбиво собиралось отовсюду и из чего общими силами созидается дивный храм знания.

– Так вы, значит, признаете, что найденный в чемодане предмет есть мысль?

– Да, признаю!

– Пожалуйста, начните протокол. Эй, подай сюда чернильницу… Вот перо, не угодно ли… Что? Не пишет? Можно отпереть. Бумаги? Вам удобно так?..

Как они все были рады! Они нашли и арестовали мысль. Мысль одного из миллионов людей. Но они не теряли надежды захватить мысли сотни миллионов людей и спрятать их дальше, как можно дальше!

И они ушли, довольные своей находкой, обрадованные, веселые и торжественно унесли с собою в чемодане мысль…

«Какая чепуха! Ведь приснится же!» – подумал, внезапно проснувшись, Канчаров.

Было очень рано и совсем темно. В стекла окон словно кто сыпал пригоршнями песок, и на дворе что-то глухо рокотало: ррр… ррр!..

«Это дворник сгребает снег; должно быть, метель! – догадался Канчаров, – мысль – комочек бумаги… воск… долгая, бесконечно долгая созидательная работа, и вот – величественный храм… И сияние славы… вечное сияние над ним».

Бум! – грохнула пушка.

«Салют свободе!» – словно пламенной искрой вспыхнуло сознание в Канчарове, и сердце его забилось в такт десяткам тысяч сердец безграничной толпы, наполнявшей улицы города.

На всех перекрестках, на фонарных столбах, на каждом доме реяли разнообразные, разноцветные флаги и величественно развевались над бесчисленными процессиями, шествовавшими во всех направлениях.

И в то время как на одной площади, сменяясь один другим, ораторы говорили пламенные речи, на какой-нибудь другой гремели оркестры музыки, и тысячные толпы кричали приветствия:

– Да здравствует! Да здравствует! Виват!

Порывистый весенний ветер мчался над городом, схватывал эти крики, уносил дальше и приносил с окрестных деревень и ближайших полей – новые.

А людская волна все текла, все разливалась по городу. Люди встречались друг с другом, с радостными, возбужденными лицами сообщали один другому долгожданную весть, незнакомые братски обнимались и целовались…

«Правда ли, правда ли все это?» – в захлебывающемся восторге спрашивал себя Канчаров, и внутренний голос отвечал ему: