Чудо Рождественской ночи

Ваня у меня остался ночевать. Идти ему далеко, а ноги ослабли. Точно, говорит, земля из-под ног уходит и порядок нарушился: обе ноги зараз шагать хотят. «Оставайся, – говорю, – при такой походке невозможно по улицам заграничного города: в участок попадешь». – «Спасибо, – говорит, – но между прочим, должен признаться, что как от природы рожден медиумом – не напугайся ночью, если явления начнутся!» – «А что, разве что неприятное может случиться?» – спрашиваю. «Настоящей опасности, – говорит, – от меня нет, а только… разное непонятное и страшное происходит в комнате: сам я, конечно, ничего не помню и не вижу, а другим оно видать. Один раз калоши по комнате ходили и стены плясать начали, в другой раз стол на одну ножку встал, тоже случается – вдруг покажется, что заместо меня свинья лежит. Кажется, конечно. Двери сами растворяются. В печке баба смеется, к себе зовет. Между прочим, – говорит, – однажды неприятный случай из-за этого произошел. Я, – говорит, – при ротмистре шофером был: вот раз он и положил меня с собой в комнате спать. А насчет баб он слабоват очень был. Слышу ночью возню какую-то, вздунул огонь, а барин в печку лезет, а плечи-то мешают. Весь в саже перепачкался! Вот что она, баба-то, с нами делает!»

Ну, посмеялись и легли спать. Я на кровати, а Ваня – на диване. Не сразу заснули, наши святки вспоминали и маленько незаметно поплакали. Все у нас в Рассее лучше. Ваня про заграничного черта вспомнил, который верхом на нем сидел, и говорит: «Никогда нашего черта на заграничного не переменяю!» А я ему и объясняю: всякому свое дорого, а теперь и подавно, и черта нашего земляком признаешь! Ну, потосковали и замолчали. Ваня заснул, а мне не спится. Встревожился душой. Потихоньку встал, лампочку зажег и стал остатки допивать… Потом задремал, что ли, у стола – не помнится. Думаю, что началось в сновидении, а потом и глаза раскрыл, продолжается… Что такое? На диване, заместо Вани, черт лежит! Протер глаза – черт. Наш собственный русский черт! Довольно долго я его издали разглядывал, и никакого страху! Вот, думаю, в Рассее родился, до тридцати трех годов прожил, а видеть своего черта не доводилось. Вот когда свидеться пришлось! Маленько не такой, как себе раньше представлял. Ежели большого худого пегого и бородатого козла до пупка так обстричь под гребешок да копыто покрепче и повыше дать – вот он и черт! Вся разница в хвосте: вроде как змея мохнатая.

Смотрю, и охота мне узнать, откуда он? Может, из нашей Донской области? Может, что про нашу станицу порасскажет? Гляжу и плачу! Точно сродственник! И так погладить его охота по шерсти мохнатой, а будить жалко: по всему видать, что изустал, измучился, и теперь дороже сна ему ничего на свете нет. Может, выпьет, погреется? У меня спирт остался, долго ли водочку изготовить? Вздохнул, жалко стало его: по всему видать, что бежать из Рассей и ему пришлось. Тоже, значит, беженец, как и наш брат русский человек. Даже слеза из глаз покатилась. Отыскал бутылку со спиртом, приготовил водочку, два стаканчика поставил, соленый огурчик на ломтики порезал (и рад бы хорошую закусочку дать, да ничего не осталось!).

Тихо подошел к дивану. Погладил по ляшке, присел на диван да и растрогался: слеза градом посыпалась, припал к черту на грудь и заплакал, как малый ребенок. Реву и сам не понимаю, о чем я это… Черт сперва спросонья лягнулся, а потом сконфузился: «Извините, – говорит, – я это по привычке, а не чтобы от невежества…». Сел и как в лихорадке трясется весь. «Пожалуйте-ка погреться! по рюмочке кокнем…» – «Что же, – говорит, – с большим удовольствием с порядочным человеком». Ну, сели к столу, чокнулись и выпили, я полюбопытствовал: «Откуда сами будете?.. Не из Рассеюшки ли? Не случалось ли бывать в станице Чирской?» – «Бывал и там».

«Не доводилось бы мою старуху мать видеть?»

Спросил, как звать и где дом наш, я сказал. Он вздохнул: «Крепка, – говорит, – женщина была! А больше ничего, – говорит, – не скажу, чтобы не огорчать вас…»

Слово за слово, рюмочка за рюмочкой – разговорились. По душам дело пошло. Хочу, говорит, свою специальность переменить, а только хвост мешает… Времена, говорит, такие, что черт не требуется. На огородное чучело и то не годимся. «А по какой вы части работали?» – «По прелюбодейной…» – «Что же, не поддаются больше?» – «Какое! Сам черт не посмеет и не придумает… Делать нам нечего! Возьмите, – говорит, – любой смертный грех, убийство там, что ли. Бывало, сколько трудов на этот грех нами затрачивалось! Целый год, бывало, около другого крутишься, покуда обработаешь. А теперь посмотрите, что в Рассее делается! Или взять грабеж с убийством… Бывало, нам за это золотую медаль выдавали…» – «Что же, в аду всегда работа найдется!» – попробовал я вроде как поддержать добрым словом собутыльника. Он только махнул рукой. Выпил и говорит: «Как, видимо, вы не знаете еще, что товарищ Ленин там переворот совершил и советскую власть объявил? Всех белых там расстреляли, одни коммунисты остались. Некуда деться теперь нам с вами!»

Опустили мы головы и замолчали…. Долго молчали, а когда я поднял башку – нет никого! И стул, и рюмки две, и огурец откусанный около второй рюмки, а собутыльника нет. И вся комната вертится, а Ваня летает на диване, и в ушах у меня шум, как бывает, когда авиация происходит. Встал было, да меня тоже завертело и потом швырнуло в угол. Башкой так треснулся, что благоразумие потерял и больше ничего не помню…

А на другой день проснулся, поглядел на диван – никого нет…

Традиция рассказывать в сочельник сентиментальные истории в наше время кажется наивной и старомодной. Между тем никогда люди так не нуждались в простом подбадривающем рассказе о еще случающихся в мире добре, человечности и сочувствии к чужому горю. Все это бывает довольно редко, но и раньше встречалось не часто. Если что-нибудь изменилось, то только сама жизнь, которая, став суровее и холоднее, больше нуждается в доброте.

Добро не ушло из мира. Оно осталось, как и зло. Изменились только пропорции того и другого, и переместились точки приложения. Старый рождественский рассказ о замерзающем перед чужим окном, в котором видна нарядная елка, мальчике сама судьба расширила, обобщила и развила в целую драму.

Элементы рассказа остались те же.

Громадное окно чужого благоустроенного дома, сверкающая рождественская елка, веселые довольные дети, которых ждет радость и грядущая нормальная жизнь в своей стране с ее привычным бытом. Но мальчик уже не мальчик, а тысячи и тысячи разбросанных по всему миру бездомных русских.

В сочельник они становятся особенно печальны. Праздник для них не праздник, а напоминание о вечных буднях, и даже своя наряженная елка – только условный символ какой-то другой елки. Жизнь проходит мимо их и мимо детей их. Рождение Добра встречается безрадостно и в хмуром недоверии. Противоречие между тем, что происходит за окном и на холодной улице, заменившей былой дом, слишком очевидно, чтобы поверить в универсальность рожденного Добра.