Сергей Довлатов - Ремесло

И все-таки мы были счастливы. Ведь это была наша редакция.

По такому случаю мы организовали вечеринку.

Выпивали, сидя на полу, порожние бутылки ставили в угол. Они появились в нашей редакции задолго до электрической лампы, телефона, календаря и наборной машины.

Допивали в полной темноте. Мокер разливал вино на слух...

Теперь я понимаю - это были лучшие дни моей жизни. Мы покупали оборудование на распродажах.

Заказывали монтажные верстаки и компьютеры с русской программой. Вели переговоры с будущими авторами.

С кадрами проблем не ожидалось. Неустроенных интеллектуалов было вполне достаточно. Из одних докторов наук можно было сколотить приличную футбольную команду. Десятки журналистов предлагали нам свои услуги.

О нас заговорили. Причем не только с любовью.

В русской колонии циркулировали тревожные слухи.

Например, о том, что деньги мы получили в КГБ.

Я рассказал об этом Мокеру. Виля страшно обрадовался:

- Это прекрасно, что нас считают агентами КГБ.

Пусть думают, что за нами стоит могущественная организация. Это повысит наш кредит.

Однако мы все же предприняли небольшое расследование. Выяснилось, что легенды о нас распространяет "Слово и дело". Боголюбов в разговоре с посетителями делал таинственные намеки. Появилась, мол, в Нью-Йорке группа авантюристов. Намерена вроде бы издавать коммунистический еженедельник. Довлатова недавно видели около советского посольства. И так далее.

А слухи распространяются быстро.

Все это меня удивило. О конкуренции я просто не думал. Разумеется, мы знали, что в Америке существует конкуренция. Но это касалось производства автомобилей, ботинок, сигар. Мы же хотели выпускать демократическую независимую газету. То есть участвовать в культурной жизни. Просвещать наших многострадальных соотечественников. Пропагандировать серьезное искусство. Бороться за чистоту русского языка.

И, как неизменно добавлял Эрик Баскин, рассказывать миру правду о тоталитаризме.

И вдруг такое отношение.

Позже мы убедимся, что Америка - не рай. И это будет нашим главным открытием. Мы убедимся, что свобода равно благосклонна к дурному и хорошему.

Под ее лучами одинаково быстро расцветают гладиолусы и марихуана. Все это мы узнаем позже.

А тогда я был наивным младенцем. Я следовал принципу обратной логики. То, что плохо у нас, должно быть замечательно в Америке. Там - цензура и портвейн, здесь - свобода и коньяк.

Америка была для нас идеей рая. Поскольку рай - это, в сущности, то, чего мы лишены.

В Союзе меня не печатали. Значит, тут я превращусь в Арта Бухвальда.

Мы говорили, уезжая:

"Я выбрал свободу! "

При этом наши глаза взволнованно блестели. Ибо свободу мы понимали как абсолютное и неоспоримое благо. Как нечто обратное тоталитарной зоне.

Подобное чувство характерно для зэков, которые глядят на мир сквозь тюремную решетку. А также для инвалидов, которых санитары нехотя подвозят к больничному окну.

Свобода представлялась нам раем. Головокружительным попурри из доброкачественного мяса, запрещенной литературы, пластинок Колтрейна и сексуальной революции, И вдруг, повторяю, такое странное отношение...

Мы решили обратиться к самому Боголюбову.

Все же он был когда-то знаком с Набоковым, Джойсом, Пикассо. Должны же в нем были сохраниться остатки человечности?! И вообще, если советские редакторы - шакалы, то здесь они должны быть, как минимум, похожи на людей!

Боголюбов делегацию не принял. Рекламировать наш еженедельник отказался. А когда вышел первый номер, уволил из своей редакции мою жену. Она казалась ему лазутчицей, шпионкой.

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

Недавно Боголюбов говорил мне:

"Скажите, как поживает ваша жена Леночка?

Она всегда такая бледная. Мы все ей так сочувствуем.

Как она? "

Я отвечал:

"Борис Исаевич! С тех пор. как вы ее уволили. мы живем хорошо... "

Первый номер еженедельника "Зеркало" вышел 16 февраля. Он произвел небольшой фурор.

Шестьдесят лет "Слово и дело" властвовало над умами читателей. Шестьдесят лет прославляло монархию.

Шестьдесят лет билось над загадкой советской власти.

Шестьдесят лет пользовалось языком Ломоносова, Державина и Марлинского. Шестьдесят лет ожидало мифического религиозного возрождения.

Эти люди не знали главного. Они не знали, что старая Россия давно погибла. Что коммунизм есть результат длительного биологического отбора. Что советская власть - не форма правления, а образ жизни многомиллионного государства. Что религиозное возрождение затронуло пятьсот интеллигентов Москвы, Ленинграда и Киева.

Им казалось, что газета должна быть мрачной.

Поскольку мрачность издалека напоминает величие духа.

И тут появились мы, усатые разбойники в джинсах.

И заговорили с публикой на более или менее живом человеческом языке.

Мы позволяли себе шутить, иронизировать. И более того - смеяться. Смеяться над русофобами и антисемитами. Над лжепророками и псевдомучениками.

Над велеречивой тупостью и змеиным ханжеством.

Над воинствующими атеистами и религиозными кликушами.

А главное, заметьте, - над собой!

Мы заявили в полный голос:

"Еженедельник "Зеркало" - независимая свободная трибуна. Он выражает различные, иногда диаметрально противоположные точки зрения. Выводы читатель делает сам. Редакция несет ответственность лишь за уровень дискуссии... "

Из сотни авторов мы выбрали лучших. Всех тех, кого отказывалось печатать "Слово и дело". Остальные стали нашими злейшими врагами.

Месяца два прошло в атмосфере безграничного энтузиазма. Число подписчиков и рекламодателей увеличивалось с каждым днем, В интеллигентных компаниях только о нас и говорили.

Одновременно раздавались и негодующие выкрики:

- Шпана! Черносотенцы! Агенты госбезопасности!

Прислужники мирового сионизма!

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Старый друг позвонил мне из Франции:

"Говорят, ты стал правоверным евреем! И даже сделал обрезание! "

Я ответил:

"Володя! Я не стал правоверным евреем. И вовсе не сделал обрезания. Я могу это доказать.

Я не в состоянии протянуть тебе мое доказательство через океан. Но я готов предъявить его в Нью-Йорке твоему доверенному лицу... "

Каждое утро мы распечатывали десятки писем. В основном это были чеки и дружеские пожелания. Но попадались и грубые отповеди. В одном письме меня называли (клянусь! ) учеником Риббентропа, Жаботинского, Бубера и Арафата. В другом какой-то ненормальный интересовался, правда ли, что я, будучи охранником, физически мучил Солженицына. Хотя, когда Солженицына посадили, мне было три года. В охрану же я попал через двадцать лет. Когда Солженицына уже выдвинули на Ленинскую премию.