Корней Чуковский - Воспоминания о Корнее Чуковском

Еще раз извинившись, Репины ушли, а я вошел к себе в полном смятении чувств.

Из этого состояния вывел меня Чуковский, который не больше как через пять минут появился у меня, пальто внакидку.

- Что это вы накричали на Илью Ефимовича? Пойдемте со мною вместе извинитесь, а то он вне себя от страха!

Я, конечно, пошел и увидел, что Репин очень весел.

Встретил он меня патетически:

- Маль-чиш-кой в Чугуеве босиком по улицам я бегал - никто на меня так не кричал!..

- Да ведь я не на вас кричал, Илья Ефимович, - на котов!.. - пробовал я вставить, но он заготовил целую речь и продолжал:

- В иконописной мастерской работал - никто на меня так не кричал! В Академию художеств поступил - никто на меня так не кричал! В Италии был никто на меня так не кричал!

С каждой фразой он становился все патетичнее.

- Ректором Академии стал - никто на меня так не кричал!..

Дальше я уж не стал слушать, расхохотался и завертелся с ним по комнате.

- Сколько вам лет, Илья Ефимович? - спросил я его минуту спустя.

- Семьдесят! - сказал он.

- Ох, что-то вы прибавляете, позвольте-ка!

Я припомнил, что он родился в 1844 году, так что ему было тогда, значит, шестьдесят пять лет.

Мне самому было тогда тридцать четыре года, и я уже давно бросил занятия живописью, однако именно живопись определила многое в моих писательских средствах, в моем новаторстве, которое критикам того времени "резало глаза".

Буквально так писал и К. Чуковский (тогда он был критиком), например, о моей "Печали полей": "Точно по всей вселенной сделал Ценский ремонт, и от этого резь в глазах нестерпимая..."

И вот случилось так, что он-то и познакомил меня с художником, которого заочно я знал с детства, который [...] наравне с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и Тургеневым, сам не зная о том, формировал меня как писателя.

У него был день отдыха - среда, когда он принимал гостей из Петербурга, но остальные рабочие дни он ревностно охранял; однако случилось вскоре после моего знакомства с ним, что один такой день его был несколько испорчен, и виновником этого сделался отчасти я.

Чуковский соблазнил меня идти кататься на лыжах. У него нашлись лишние лыжи и палки, и мы увлеклись этим делом до усталости.

Когда мы отдыхали, сидя под соснами на пеньках, Чуковский сказал мне совершенно потухающим голосом:

- Я очень, очень устал... Я, должно быть, сейчас умру... А у вас в "Печали полей" сказано: "Снега лежали палевые, розовые, голубые..."

- Да, именно так и сказано, - подтвердил я.

- Сергей Николаевич, - обратился он ко мне очень нежно и ласково, хотя бы вот теперь, перед самой моей смертью, скажите, что вы тут наврали, а снег, он обыкновенный - белый!

- Корней Иваныч, - сказал ему я, - Платон мне друг, но истина больший друг, чем Платон: снег бывает именно таким, как я писал, - палевым, розовым, голубым.

- Так этот вот снег, - указал кругом Чуковский умирающей рукой, - какой же по-вашему? Палевый? Розовый? Голубой?

- Снег этот явно зеленый, - ответил я,- и это и вы должны видеть: ведь на нем отражается зелень сосен.

- А-а! - вскричал Чуковский. - Та-ак! В таком случае пойдемте сейчас же к Илье Ефимовичу, и пусть он сам при мне вам скажет, что снег - белый.

И Чуковский тут же вскочил на лыжи: любовь к правде в словесном творчестве победила в нем, критике, приблизившуюся смерть.

- Послушайте, - сказал я, - неужели вы в самом деле вздумали беспокоить Репина из-за каких-то пустяков?

- Пустяки? Нет-с, это не пустяки, когда вы в своих книгах все перекрашиваете по-своему, а меня, читателя, хотите заставить в эту свою выдумку поверить! И Илья Ефимович тоже скажет, что это не пустяки! Идем!

Мы пошли по направлению к "Пенатам", и я все-таки полагал, что Чуковский шутил, но оказалось, он действительно затеял нагрянуть к Репину днем.

Я тогда не имел представления о том, где именно "Пенаты", но Чуковский пришел на лыжах, как оказалось, прямехонько к даче Ильи Ефимовича, и пока я еще только разглядывал этот двухэтажный деревянный дом среди сосен и елей, Чуковский стучал уже на крыльце в двери.

Он стучал энергично, - по-видимому, для него вопрос о том, бывает ли снег какого-либо другого цвета, кроме белого, являлся действительно острым вопросом и требовал немедленного ответа.

Дверь открылась, и на крыльцо вышел Репин в домашнем сером пиджаке, с палитрой, кистью и муштабелем в руках, и, что меня особенно поразило, он был вооружен еще одной парой очков, кажется, четырехугольной формы!

Разумеется, он был недоволен, что его оторвали от работы, но Чуковский горячо извинялся, и вот я слышу:

- Илья Ефимович! Скажите, пожалуйста, хотя бы вы ему, вот этому, - тут широкий размах длинных рук в мою сторону, - скажите ему, что снег - белый!

- Корней Иванович, а вы учили физику? - вместо ответа спросил Репин.

- Учил, Илья Ефимович, я был в гимназии, - сказал Чуковский.

- Так почему же вы не знаете, что белого цвета в природе не существует?

Репин имел, мне тогда казалось, рассерженный вид, и Чуковский не мог этого не заметить, но он показал рукою на снег около дачи, под елями и соснами, и спросил, повысив голос:

- Хорошо, - а этот вот, этот снег какой, какого цвета?

Репин пригляделся к снегу и сказал теперь уже более отходчиво:

- Я не знаю, каким вам назвал его Сергей Николаевич, но я бы лично... я бы лично написал бы его, разумеется, зеленоватым... а местами даже и гуще... в тенях - просто зеленым.

- Ну как, Корней Иванович, удостоверились?

Чуковский промолчал, но тут же начал усиленно извиняться перед Репиным за беспокойство. Мы простились с художником и пошли назад, к своим дачам.

В конце сентября 1930 года у меня на даче близ Алушты совершенно без всяких предвестников появился К. И. Чуковский. Его интересы в то время были в Алупке - ко мне он завернул мимоездом.

Я не видал его лет двадцать. Он жил в Ленинграде, а я и в Москву-то выбрался в первый раз только в 1929 году и пробыл там не больше двух недель. Естественно, что у нас накопилось за такой долгий срок много материала для беседы, а К. И. Чуковский всегда и прежде был увлекательнейший собеседник. Таким он и остался.

Мы говорили о многом в нашей личной жизни, но как часто случалось с нами в тот прекрасный осенний день, пахнувший желтеющими листьями винограда и кипарисовой смолой, что мы начинали вдруг вспоминать о Репине!

К. И. был у Репина в каком-то из двадцатых годов и теперь был до краев наполнен впечатлениями от этой поездки в Куоккалу, в "Пенаты", а меня, разумеется, интересовала каждая мелочь, раз она касалась Ильи Ефимовича. Так и прошел этот день 29 сентября 1930 года, который мы оба могли бы назвать днем наших воспоминаний о великом современнике нашем.

Чуковский уехал от меня на другой день, а дня через три, когда пришли центральные газеты, я прочитал в одной из них, что именно 29 сентября умер Илья Ефимович!